Откровение Егора Анохина - [31]

— Какой же Павлушин кулак? Или Трофим голопятый? Голь что ни на есть, — пробормотал Егор, отодвигаясь на лавке в сторону, чтоб не мешать матери расставлять на столе чашки, стаканы.

— Это для тебя — голь, а для Ленина — кулаки! Что же ты так невнимательно читаешь Ленина, — усмехнулся Антонов, — что же пропустил слова его о том, что все крестьяне, не сдающие хлеб бесплатно и добровольно, а желающие продать его, хуже разбойников.Все, кто не выполняет безропотно распоряжения продотрядчиков — кулаки, и подлежат беспощадному истреблению вместе с попами. Ты вчера заступался за попа? Вот ты теперь, для власти по крайней мере, сомнительный коммунист, концлагерь по тебе плачет… А ты думал, ваш советчик над попом просто так изгаляться зачал? Сам догмарычился? Он знает, куда ветер дует…

— Откуда он знает?

— Бывает он на совещаниях в уезде?

— Ездит.

— Там и накачивают. А ты как думал?..

— Так, я думаю, чего это вчера Чиркун с Андрюшкой с кислыми мордами у церкви крутились, када служба шла, — вставил Николай.

— Мужики, давайтя, разливайтя, наговоритеся потом, — сказала мать.

Дмитрий осторожно заглянул в люльку и с удовлетворенным лицом сел за стол.

Николай разливал самогон по стаканам. Антонов отодвинул свой в сторону.

— Чего это? — удивился Николай.

— Да если бы мы жрали так, как о нас краснота сказки бает, наши косточки давно б уж там гнили, — указал Степаныч на пол. — А мы никак второй год держимся.

Но Ишков и другой, молчаливый партизан свои стаканы опорожнили, и Дмитрий чуть пригубил.

Больше о политике не говорили. Антонов все нахваливал хлеб, говорил, что давненько такого не едал. Одна мякина у мужиков осталась. Хлеб мать печь умела, получался он у нее особенно духовитый, пахучий, пропекался всегда, не ляскался на зубах. Говорили о неурожае в этом году, о трудных денечках, обсуждали, как не дать продотрядчикам выгрести хлеб подчистую. Не жизнь — тоска. Николай смурной, молчаливый сидел, крепко задумался, а в конце обеда буркнул угрюмо:

— Как ни верти, а оставаться мне дома резону нет. Вернется Маркелин — не простить. А помирать неохота… Один путь — с вами идить…

— Мы в отряд пока не принимаем, — сказал Антонов, — но раз такой случай… С пулеметом работал?

— Знаком.

— Может, возьмем, а? Ишков?

— Надо брать… Зачислим пулеметчиком на захваченную тачанку.

Любаша слушала этот разговор, побелев, смотрела то на Антонова, то на Николая с надеждой, что муж передумает или Антонов не возьмет. А мать сурово сжала губы, окаменела.

Николай понял по лицу жены, что она чувствует, и спросил:

— Может, ты меня похоронить здесь хочешь? У Маркелина рука не дрогнет.

— Да что… да я… — Любаша всхлипнула, склонилась к столу, закрыла платком глаза.

— Благословляю! — громко произнесла в тишине мать и перекрестила Николая. Голос ее, налитый тоской, был тверд.

Помолчали после этого немного. Каждый о своем думал. Антонов, потупившись, сидел, сдвинув брови.

— Спасибо, мать, — поднялся он. — Дай Бог тебе и детям твоим здоровья и долгих лет. — Потом, видимо, для того, чтобы отвлечь всех от тягостных мыслей, обратился к Егору. — Покажи-ка подарок Тухачевского.

Вытащил из ножен шашку, прочитал надпись, усмехнулся:

— Кудряво разукрасили… Много крови пролил?

— Было…

— Да, не приведи Бог с тобой в бою встретиться, — глядел Антонов на высокого большерукого Егора. Сам он казался рядом с ним щуплым, неказистым: — Сколько тебе лет?

— Девятнадцать.

— А уже эскадроном командовал… Ну да, краснота все на глупую молодежь опирается. Жизни не знают, не ценят, что куренку голову снести, что человеку — одна цена… И Тухачевский, я слыхал, молодой…

— Лет двадцать пять…

— Степаныч, за нами, должно, — глядел в окно молчаливый партизан. — Красные вертаются, видать, с подмогой.

Мать с Любашей кинулись собирать Николаю продукты, вещи в заплечный холщовый мешок с замусоленными веревочками. Слезы лились по щекам Любаши и капали на пол. Она не вытирала их. А мать — суровая, со сжатыми губами. Антонов поклонился ей, прежде чем выйти из избы, сказал, успокаивая:

— На жатву я отпущу его. Подмогнет.

Егор вышел вслед за ним на улицу, чтоб не видеть прощания матери и Любаши с Николаем, не терзать сердца. Ванятка, сидевший на камне, поднялся, пропустил гостей, разглядывая их исподлобья.

Вспомнились Пудяков с Андрюшкой Шавлухиным, запертые в сарае. Подумалось: коль убьют их, сколько мужиков из-за этой швали Маркелин загубит. Ой, разгуляется!

Подскакал верховой, парень в клетчатой рубахе, тот самый, что выпускал мужиков из сарая, крикнул:

— Красные с Коростелей шпарят!

— Пулеметы выставили? — спокойно спросил Антонов.

— А то нет? Есть чем встретить!

И словно подтверждая слова парня, за Хутором застучали наперебой два пулемета.

— Там место хорошее. Не пройдут, — заверил парень.

— Скачи туда, скажи — отобьют атаку и пускай отходят. В Андрияновку двинем. Как бы от лесу не отсекли…

Николай Чернавку вывел, седлать начал, но Антонов остановил его.

— Оставь. Кони есть, отбили у Маркелина… Не на себе же твои снопы возить будут.

Егор, думая о пленниках в Гольцовском сарае, взял Чернавку у брата, взнуздал, вскочил в седло.

— Ты куда? — строго спросил брат.