Отечественная война и русское общество, 1812-1912. Том III - [39]

, в котором и не любящие его уважали большую опытность, заботливость и отличную деятельность. Ведь записки писались, когда острота событий прошла[27]. На Бородинском поле Барклай проявил свою обычную предусмотрительность и энергию. Быть может, и не совсем скромно было со стороны Барклая писать своей жене: «Если при Бородине не вся армия уничтожена, я — спаситель», то все же это более, чем понятно, когда заслуги Барклая в этот момент явно не желали признавать. Барклай, уже лишившись главного командования, продолжал чувствовать к себе недоверие. Терпеть создавшееся двойственное положение было для Барклая слишком тяжело. И он искал смерти на поле битвы.

«Там устарелый вождь, как ратник молодой,

Свинца веселый свист заслышавший первой,

Бросался ты в огонь, ища желанной смерти…

Вотще!»

Это не поэтический вымысел Пушкина. На другой день Бородина Барклай сказал Ермолову: «Вчера я искал смерти и не нашел». «Имевши много случаев, — добавляет Ермолов, — узнать твердый характер его и чрезвычайное терпение, я с удивлением видел слезы на глазах его, которые он скрыть старался. Сильны должно быть огорчения». Откровенные мнения Барклая о «беспорядках в делах, принявших необыкновенный ход», не нравились Кутузову. И в конце концов Барклай (22 сентября) совсем оставил армию. «Не стало терпения его, — замечает Ермолов: — видел с досадою продолжающиеся беспорядки, негодовал за недоверчивое к нему расположение, невмешательство к его представлениям»… Выступая с критикой, Барклай поступил честнее всех других. Он откровенно высказал в письме к Кутузову все те непорядки, которые господствовали в армии. «Во время решительное, — писал он, — когда грозная опасность отечества вынуждает отстранить всякие личности, вы позволите мне, князь, говорить вам со всею откровенностью»… Но еще с большей откровенностью высказался он в письме к императору Александру 24 сентября, т. е. тогда, когда решение оставить армию было принято им уже окончательно. «Я умоляю, ваше величество, — писал Барклай, — сделать мне это благодеяние, как единственную милость, которую прошу для себя»… «Я не нахожу выражений, чтобы описать ту глубокую скорбь, которая тяготит мое сердце, когда я нахожусь вынужденным оставить армию, с которой я хотел и жить и умереть. Если бы не болезненное мое состояние, то усталость и нравственные тревоги должны меня принудить к этому. Настоящие обстоятельства и способы управления этой храброй армией ставят меня в невозможность с пользою действовать для службы»… И Барклай очень резко отзывается об армии, находящейся под управлением неопытных лиц, причисленных к «свите двух слабых стариков, которые не знают другого высшего блага, как только удовлетворение своего самолюбия, из которых один, довольный тем, что достиг крайней цели своих желаний, проводит время в совершенном бездействии и которым руководят все молодые люди, его окружающие; другой — разбойник, которого присутствие втайне тяготит первого»… Высказав все накопившее чувство негодования, Барклай ушел… И хотя имя Барклая было реабилитировано после 1812 г. и ему вновь было поручено командование армией; хотя и памятник ему поставлен рядом с Кутузовым, но все же не Барклай вошел в историю с именем народного героя Отечественной войны. А, быть может, он более всех заслужил эти лавры.

С. П. Мельгунов

Граф Платов, атаман казаков (с англ. грав.)

2. Дохтуров, Ермолов, Чичагов, Милорадович, Раевский, Коновницын, Витгенштейн, Платов, Тормасов и Винцингероде Подп. В. П. Федорова

енерал-лейтенант Дмитрий Сергеевич Дохтуров. По отзывам современников был приветлив, скромен, отзывчив и добр. «Ведь не деньги нас наживают, а мы их, — говаривал он. — Деньги я наживу еще, а помочь найду ли случай — не знаю». Такие взгляды, возведенные в принцип, делали его рыцарем без упрека и в то же время он был рыцарем без страха: участвуя в Семилетней войне, он был два раза ранен, взяв с бою золотую шпагу «за храбрость», под Аустерлицем он геройски отбивался от неприятеля и отступил лишь тогда, когда получил сведение об окончательном проигрыше сражения на других пунктах. Отряд его оборонял плотину, обстреливаемую неприятельскими батареями. Опасность для жизни была ежеминутная. Адъютанты напомнили ему о жене и детях, а он ответил: «Нет, здесь жена моя — честь, войска же мне вверенные — дети мои!» Войска любили его, и он взаимно был другом солдат и офицеров, видел в них родную семью и берег их, насколько мог; войска верили всегда его слову, почему он умел воодушевлять их и укреплять их дух в нужную минуту своей речью… «Братцы! будьте уверены, что на каждом ядре, на каждой летящей пуле написано, кому быть раненым или убитым! Вы сами видели, что Сидоров скрылся за ряды, но не ушел от смерти — он убит! Смерть, нагоняющая воина, есть смерть постыдная! Славно умереть там, где честь и долг назначают место!» В начале 1812 года он командовал 6-м пехотным и 3-м резервным кавалерийскими корпусами. Под Смоленском он был совершенно больной, но когда его спросили: может ли он принять командование, то ответил: «Лучше умереть на поле славы, чем на кровати», встал и исполнял свой долг до конца. Он был желанным вождем, так как он был всем своим существом, помыслами и действиями предан в военное время армии… «Я никогда не был придворным, не искал милостей в главных квартирах и у царедворцев, — я дорожу любовью войск, которые для меня бесценны!» Такие слова и соответственные им действия делали его кумиром армии.