Отечественная война и русское общество, 1812-1912. Том II - [101]

25 марта Бек был арестован и заключен в петербургскую крепость. На другой день Жерве чрез Нессельроде обратился к государю с письмом, в котором принимал вину на себя. Из этого письма пришлось опять-таки сделать исключение, и затем государь приказал вновь подать его себе, чтобы по-прежнему оставить канцлера в неизвестности. Нессельроде он сказал, что не видит во всем этом ничего преступного и потому велит прекратить дело и выпустить Бека. Однако он был оставлен в крепости и, больной и пораженный незаслуженным несчастьем, впадал даже во временное помешательство. Только 27 апреля секретный комитет, учрежденный 13 января 1807 г., которому поручено было рассмотрение этого дела, предложил Беку первые вопросы. Когда его объяснения были представлены государю, он в письме к Салтыкову дал неискренний ответ: «О Беке должен сказать, что объяснения его совсем не верны, что бы мне легко было доказать бумагами; но оные остались в Петербурге». Государь считал не бесполезным выслушать объяснения Жерве, а Бека, взяв с него «строгую подписку, что он будет жить смирно и не вмешиваться ни в какие сплетни, можно выпустить, предписав полиции иметь за поведением его надзор». Дело кончилось тем, что Жерве был исключен из Министерства Иностранных Дел, а потом снова принят на службу, но уже по ведомству Министерства Финансов, а Бек был оставлен при прежней своей должности[170]. Вот на какие хитрости пускался император Александр, чтобы, оставляя во главе нашего дипломатического ведомства гр. Н. П. Румянцева, защитника союза с Наполеоном, легче обмануть императора французов. Вот отчасти почему он мог думать, что «интриганы в государстве так же полезны, как и честные люди, а иногда первые полезнее последних». С тем, как эти интриги отражаются на отдельных личностях, он, очевидно, не считался; поэтому-то так кстати пришлось ему то, что Сперанский самовольно, но без ущерба для интересов государства, расширил доставление себе сведений из Министерства Иностранных Дел. В пермском письме он говорит: «Это обстоятельство… чрезмерно обрадовало моих неприятелей, дав им случай всю громаду их лжи прикрыть некоторой истиной».

И. И. Дмитриев (Рейхель)

Не будем повторять всех тех толков об измене Сперанского, которые возбудили его падение, не будем говорить о ликовании его врагов. Теперь видно, что эти, совершенно неосновательные, слухи об измене были сильно поддержаны, а может быть, даже в значительной степени вызваны тем письмом Сперанского, которое государь показал Дмитриеву; не мудрено, что самому императору Александру пришлось потом не раз и настоятельно объяснять, что Сперанский не изменник.

Отметим только, что французский посол Лористон, говоря в депеше 13 апреля 1812 г. о падении Сперанского, прибавляет: «Некоторые думают, что великая княгиня Екатерина не чужда этому событию». Гр. Ростопчин в своих (написанных по-французски) мемуарах о 1812 годе пытается уверять, что он, вопреки слухам, не принимал участия в падении Сперанского, и вместе с тем говорит, что его «приписывали великой княгине Екатерине, принцессе Ольденбургской»[171]. Екатерина Павловна, конечно, сыграла не малую роль в падении Сперанского, но мы видели, что дело это слишком сложно, чтобы видеть в ней одной причину его ссылки; однако письмо Паррота показывает, что именно в это время выдвигали принца Ольденбургского на выдающийся пост как бы в замену ссылаемого государственного секретаря. Сперанский сознавал, что весьма значительное влияние на его удаление имели его неосторожные отзывы о «правительстве». Относительно этого в пермском письме он говорит:

«Если доносители разумеют под именем правительства те элементы, из которых оно слагается, т. е. разные установления, то правда, что я не скрывался и в последнее время с горестью многим повторял, что они, состоя из старых и новых, весьма худы и несообразны. Но сие было мнение всех людей благомыслящих и, смею сказать, и мнение Вашего Величества; скрывать же сего я не имел никакой нужды. — Если разумеют под именем правительства людей, его составляющих, то и в сем я также признаюсь. Горесть видеть все искаженным, все перетолкованным, все труды покрытыми самой едкой желчью и, при покорности намерениям вашим на словах, видеть совершенную противоположность им на деле, горесть, снедавшая мое сердце и часто доводившая до отчаяния иметь при сих элементах и людях какой-либо в делах успех, невзирая на все ваши желания, горесть сия часто, а особливо в последнее время, по случаю сенатских и финансовых споров, вырывалась у меня невольным образом из сердца. Но, Всемилостивейший Государь, измучен, действительно измучен множеством дел и ежедневно еще терзаем самыми жестокими укоризнами, мог ли я всегда быть равнодушным?»

Но Сперанский старался уверить государя, что он никогда не разумел при этом его лично. Несколько далее он говорит: «Отчего, спросят, доходили от разных лиц одни вести? Оттого, что сии разные лица составляли одно тело, а душа сего тела был тот самый, кто всему казался и теперь кажется посторонним». Шильдер полагает, что эти слова указывают на самого императора Александра.