Отечественная война и русское общество, 1812-1912. Том I - [26]
Убийства на Марсовом поле (17 июня 1791 г.)
В эмиграционном движении была и другая сторона, внушавшая беспокойство отдельным лицам из среды русской знати. «За приезжающими французами, мне кажется, должно гораздо поприсматривать, — пишет гр. А. Р. Воронцов гр. Безбородко. — Мы видим, что в тех местностях и землях, куда, можно сказать, толпы недовольных революцией французской убежище имели, сколь от свиты и людей их, напоенных французским ядом, беспокойство причинялось». Эта боязнь постепенно передавалась и русскому двору. Хотя Екатерина и писала английскому королю, что «ее империя, отделенная громадным пространством от Франции, не может быть охвачена заразою», а ее дипломат гр. Марков заявлял прусскому посланнику: «Одни мы из всех держав можем не бояться французской революции и не бороться с ней по отношению к нашим подданным», однако правительство довольно определенно принимало свои меры предосторожности. В августе 1790 г. Екатерина дала повеление Симолину, русскому послу во Франции, чтобы «в Париже всем русским объявил приказание о скорейшем возвращении в отечество». Вскоре последовал окончательный разрыв с Францией и применены были на практике советы, даваемые гр. А. Р. Воронцовым: «от них не принимать министров, а своим приказать выехать, корабли их не пускать в гавани и всех, присягнувших собранию французов, не терпеть нигде». В русские порты воспрещен был вход судам под французским трехцветным флагом. Русские путешественники не должны были переступать границу Франции; русским подданным было запрещено получать французские газеты и брошюры и поддерживать сношения с французами; наконец, был наложен запрет на ввоз всех предметов французского происхождения. Воспитателю П. А. Строганова, якобинцу Ромму, воспрещено было в 1790 г. возвращение в Россию, а живописца Дойена, явившегося в Россию в 1791 г., с довольно определенным революционным прошлым, подвергли «политическому карантину», как видно из письма Екатерины к Гримму. После крушения монархии во Франции и провозглашения республики Екатерина обязала всех французов, живших в России, принести, специально на этот случай составленную, присягу в том, что они ничего общего не имеют с «правилами безбожными и возмутительными и что они признают злодеяние, учиненное сими извергами над королевскою особою, во всем том омерзении, каковое оно возбуждает во всяком добром гражданине». Кроме того, французы, находившиеся в России, должны были дать обещание прервать «всякие сношения с одноземцами своими, повинующимися нынешнему незаконному и неистовому правлению». Те, которые отказались принести присягу, — их насчитывалось 43 человека, — указом 8 февраля 1793 году были высланы из России.
Суд над Людовиком XVI (Рис. Пеллегрини; грав. Вендрамини)
С 1793–1796 гг. русские и французы, жившие в России, для того, чтобы знать что-нибудь о французских событиях, должны были довольствоваться сообщениями «С.-Петербургских Ведомостей», новостями, привозимыми редкими путешественниками, и частными письмами, проходившими через пресловутый «черный кабинет». Тогдашняя русская пресса, отражая, с одной стороны, настроение двора, а с другой — находясь под влиянием эмигрантов, статьями которых заполнялись ее столбцы, относилась с нескрываемой антипатией к французским событиям. Впервые русский официоз «С.-Петербургские Ведомости» соблаговолил, по словам Ларивьера, обратить внимание на французские события по поводу взятия Бастилии. «Рука содрогается от ужаса, описывая происшествия… Совершенное безумие во всем господствовало!» так начиналась статья, посвященная событиям 14 июля 1789 г. С негодованием сообщалось, что депутаты государственных чинов «говорили дерзкие речи». Ораторов Национального собрания газета сравнивает «с комедиантами, самое собрание — с театром фарсов». Почти буквально повторяя слова императрицы, «Петербургские Ведомости» восклицают: «дерзость писателей рассевает в народе возмутительные сочинения», «народная вольность есть не что иное, как гибельное безначалие». Характеризуя деятельность Законодательного собрания, русская газета замечает: «Не осталось, кажется, ожидать более ничего, кроме совершенного безначалия, разбоев, грабежей и, наконец, всеобщего государственного смятения». «Начиная от народного собрания до самых последних людей, проведены одни и те же самые струны, на которых всяк бренчит по своему вкусу и разумению». «Вольность, кроме грабителей, никого не кормит». Некоторые более радикальные члены Национального собрания названы «бешеными». Говорится об «ослах вольности, о корыстолюбии, о бражничестве законодателей». О Мирабо было сказано в «Петербургских Ведомостях», что его «голова набита сенной трухой», что «он достоин возвышения на фонарном столбе», что «он простирал наглость свою и к самому убийству короля Людовика XVI». «Дела наши, — писали якобы из Франции, — все еще сновидениям и детским забавам подобны, чего не выдумают винные спирты, в головах философов господствующие». Вакх называется истинным божеством новой свободы. Перо эмигранта-роялиста сказывается, например, в следующих строках газетного сообщения: «Все честные люди воздыхают, что верховная власть и законы у нас умолкли и что бедственное безначалие со дня на день более усиливается». Патетические тирады в роде следующей: «О Картуш, Картуш! несравненный в своем роде создатель, подымись, явись в национальное собрание и пусть оно реабилитирует тебя. Ты можешь быть уверен, что оно оправдает тебя» — могли принадлежать бесспорно только эмигрантам. Король назван «жертвою вероломства народного», Робеспьер — «злодеем государя и народа». День 10 августа 1792 г. газета сравнивала с падением Иерусалима. О казни Людовика XVI в «С.-Петербургских Ведомостях» не было сказано ни слова. С 1792 г. газетные заметки о французских делах начинают отличаться крайней лаконичностью. Даже петербургские модные журналы обнаруживали свое реакционное направление в годы революции, превознося платья а la reine и прически a la contre-revolution.
