Отечественная война 1812-го года - [14]

По словам современников, Растопчин боялся в Москве мятежа, но нельзя видеть, чтобы опасения его были справедливы. Напротив, он сам способствовал возбуждению народа, приглашая его разыскивать не существовавших среди его изменников и раздав ему 1 сентября бесплатно оружие, остававшееся еще в арсенале, для встречи неприятеля на Трех Горах. Народные толпы действительно собрались там в назначенное Растопчиным время, но он туда не явился, узнав о решении Кутузова покинуть Москву, а народ, прождав его долгое время, мирно разошелся. Но утром 2 сентября к дому Растопчина на Лубянке собрались огромные толпы народа узнать от него об участи Москвы. Растопчин, уже совершенно готовый к отъезду, вышел к ним на крыльцо в сопровождении двух арестантов: купеческого сына Верещагина и француза Мутона. На крики народа: «На Три Горы» — Растопчин сказал: «Подождите, братцы, мне надобно еще управиться с изменниками» и, указывая на Верещагина, прибавил: «Вот изменник! от него погибает Москва!» Не успел побледневший Верещагин сказать: «Грех вашему сиятельству будет», как ординарец Растопчина, по его приказанию, нанес Верещагину первый удар саблей в голову. Несчастный Верещагин упал, обливаясь кровью. Народ бросился на него, бил и терзал его тело и наконец повлек его труп по московским улицам. Между тем, Растопчин сказал, обращаясь к Мутону: «Тебе я оставляю жизнь. Поди к своим и скажи, что этот несчастный был единственный из русских изменник своему отечеству». Мутон бросился бежать, а Растопчин спокойно выехал со двора, направляясь к Рязанской заставе.

Этот «единственный изменник», которого Растопчин предал на растерзание толпы, был совершенно чист от этого преступления. Император Александр обратил впоследствии свое внимание на это дело, и Растопчин не мог представить для себя основательных оправданий. Кровь Верещагина осталась черным пятном на его памяти, свидетельствуя в то же время о том, что в годину вражеского нашествия в Москве не было и не могло быть измены.

Уже выехав за заставу, Растопчин услышал три пушечных выстрела, которые сделали вступившие в Москву французы, чтобы разогнать собравшиеся там народные толпы…

IV. Москва и Тарутино

Велика была радость Наполеона и его армии, когда они 2 сентября с Поклонной горы увидели пред собою древнюю столицу России, сияющую куполами бесчисленных своих церквей. «Тысячами различных цветов блистал этот огромный город, — говорит один очевидец-француз. — При этом зрелище войсками овладел восторг; они остановились и закричали: «Москва, Москва!» Затем все прибавили шагу, смешались в беспорядке, рукоплескали, снова повторяя в восторге: «Москва, Москва». Так кричат моряки: «земля, земля!» после долгого и мучительного плавания. При виде этого позлащенного города, этого блестящего узла, соединяющего Европу и Азию, этого величественного средоточия, где соединялась роскошь, нравы и искусство двух лучших частей света, они остановились в гордом созерцании. Настал, наконец день славы; в наших воспоминаниях он должен был сделаться лучшим, блестящим днем нашей жизни… В это время забыты были все опасности и страдания». Занятие Москвы, казалось французам, должно было повлечь за собою заключение мира, теплые, спокойные квартиры и обильное продовольствие. Даже те из маршалов Наполеона, которые порицали движение его на Москву и советовали ему остановиться в Витебске или Смоленске, снова стали верить в гений Наполеона и мудрость его соображений. Все были уверены, что для спасения Москвы русские вынуждены будут согласиться на мир, предписанный завоевателем.

Но разъезды, посланные в Москву, скоро донесли Наполеону, что она почти оставлена жителями. Напрасно ждал он депутации от города, которая молила бы его о пощаде. Не решившись в тот же день въехать в Москву, уже занятую его войсками, Наполеон ночевал в одном из домов Дорогомиловского предместья и лишь на другой день поселился в Кремле, поместив там и часть старой своей гвардии. Первой его заботой было сохранение порядка в Москве, но голодные французские войска уже начали грабеж города. Они врывались в пустые и жилые дома, требовали себе напитков и пищи; забирали с собой или уничтожали дорогие вещи и делали всякие насилия. Московские помещичьи дома, казалось, еще не были оставлены своими хозяевами, которые едва успели спастись сами: не только сохранилась вся домашняя обстановка, но и кладовые и погреба наполнены были запасами разного рода, всякими предметами домашнего обихода и дорогими винами. При многих домах осталась прислуга бежавших хозяев, считавшая своею обязанностью оберегать барское добро от пришельцев.

Но в тот же день в городе начались пожары. Загорелся, прежде всего, Гостиный двор, в Китае городе, в котором хозяйничали французские солдаты. Одни тащили на плечах тюки сукон и различных материй, другие катили пред собою головы сахару и другие предметы. Вся площадь и соседние улицы усеяны были товарами, которые брошены были солдатами. Между тем, громадное здание Гостиного Двора походило на исполинскую печь, из которой вырывались густые клубы дыма и языки пламени. «При этом зрелище, — рассказывает очевидец, — не было слышно ни восклицаний, ни шума; каждый находил возможность с избытком удовлетворить своей алчности. Слышался только треск от огня, стук разбиваемых у лавок дверей и иногда страшный шум от рушившихся сводов. Всевозможные ткани Европы и Азии пожирало пламя. Из погребов, из подземных складов сахара, масла и др. смолистых и спиртовых товаров, вырывались потоки пламени с густым дымом». Загорелось потом в различных местах и Замоскворечье, которое подожжено было в виду французов казаками, запылали казенные хлебные магазины, расположенные на берегу Москвы-реки, и взлетел на воздух находившийся там склад артиллерийских снарядов. Ни французы, ни русские не думали о тушении пламени, показавшегося вскоре в различных частях города. Тушили французы лишь пожары у Кремля, где в царском дворце расположился Наполеон на жительство, но и там не могли справиться с пламенем.