Отец - [3]

Мы не были с отцом очень близки. Более того, я нередко терпел гнет его странностей. Его мозолистые, могучие руки жестянщика оставили немалые следы на мне, но еще глубже исковеркали, заставили затаиться душу. Вероятно и поэтому, повзрослев, я не очень охотно вникал в суждения отца. Оцепенеть заставили меня найденные после его смерти разрозненные тетрадные листы, коряво исписанные, частично на идиш, но в большинстве на русском. Мой дед — Раввин крохотной еврейской деревеньки на Херсонщине, оставив стеллажи книг, завещал не быть рабом писанного, но крепко присматриваться к словам, несущих мысль. Судя по запискам отца, он следовал этому завету свято. Я читал, и что-то рушилось во мне. Отец собирал экономно изложенные мысли давно забытых мудрецов. Два откровения особенно поразили меня своей свежестью: «За всю свою жизнь, — писал отец, — человек половину дел творит зря, а большинство слов говорит напрасно». Или это: «Мы очень рано начали менять, мало поняв в окружении». Не знаю отца ли эти мысли? Неважно, главное заметить и восхититься сказанным. Отец это умел. Отец часто уединялся, беседуя сам с собой — слушателей у него не было. Я ощутил себя посрамленным.

Отец иногда встречал меня на автобусной остановке, коротая время с такими же бедолагами из своего железного цеха, всегда пребывавших в тяжелом, грузном похмелье.

— Да вы с сыном-то, как я с некоторых пор заметил, — начал рассуждать о жизни один из мужиков, — будто и не в кровном родстве состоите. Хоть так, хоть эдак разглядывай — не твоя рожа. Парень с головы до пят, богом клянусь, наш, наш, нормальный человек — не вашей нации.

Мы слушали этого русского мужика молча. Удивляться было нечему. Удручало другое. Отец не высказывался вслух, но насколько я понимал его молчание, вероятно, жалел временами, что родился евреем.

— Ты Мойша не дуйся на меня, — вновь встрепенулся мужик, — скажи, коли шибко не таишь, кому свои штучки-дрючки после себя оставишь?

Отец и вправду был уже на вид плох, но зачем так?.. Злость так и перла из этого русского мужика. А штучки-дрючки, они действительно были. Отец, должно быть, был наделен от природы чувством воображения. Он мастерил из обрезков жести разные вещи ненужные: крохотные чайнички с тремя, а то и с четырьмя носиками, бидончики с несколькими ручками по высоте, кастрюльки с многими съемными донышками и захламил предметами технического искусства всю нашу и до того малую жилплощадь. Не понимали мы отца, его эту странную необходимость.

— Ты глянь, — не унимался мужик, — все твои собратья в торговле жируют, а ты выродок и все тут. Каж хоть одного еврея, кто в молотобойцах, вроде тебя?

Отец действительно был отверженным от сущей реальности человек, как тот единственный распушистый клен в ближайшей округе, под который, скрываясь от жары и пыли, стекались его бывшие сослуживцы по железному труду. Вся эта толпа — люди поверхностной породы, относились к отцу, единственному еврею в поселке, как к некой реликвии, конечно не бережно, с удивлением.

После того, подслушанного разговора мой мозг страшно, неотступно сверлила одна мысль: кто мы и я в этой стране? Впрочем, казалось жаловаться ли? Теплое местечко в оборонке и рядом немало евреев. Ходячую поговорку: «один за всех и все за одного» в то время, прежде всего, клеили к еврейскому сообществу, хотя сами евреи нередко на своей шкуре ощущали совсем иное. Подложить свинью собрату по национальности, ущемить его словом, рублем было в Союзе рядовым событием. Еврейский антисемитизм по масштабам, пожалуй, не уступал общенародному, расцветал пышным цветом. Все это творилось теми же евреями, в угоду начальству, дабы прослыть лояльными, одним словом: «бей своих, чтоб чужие боялись», а власть со злорадством наблюдала со стороны это позорище. И всё же, жизнь иногда диктовала совсем удивительное.

Генеральный конструктор моего «почтового ящика» был человек истинно русский. Когда же иные, во времена «дела врачей» взяв под козырек, гнали евреев, наш генеральный оказался мудрее, стал собирать оказавшихся не у дел, еврейских спецов. Поражаюсь, как ему удавалось одурачить посланцев режима в отделе кадров. Результаты сказались очень быстро. Фирма, сидевшая в середнячках, вышла в лидеры во всей Авиационной промышленности. Но «лафа» и здесь для наших длилась недолго. Пришлось расстаться с фирмой и мне. Я не делился с отцом своими бедами. Довольно было ему, больному, очень старому человеку откровения жестянщика из народа.

Есть люди, которые одно лицо носят годами. Оно снашивается, может прохудиться в складках, растягивается, как перчатка от частого ношения, во многих местах делается тонким, как бумага. Отец нес свое лицо неизменным до конца. Он и сейчас улыбался своим горестным ртом, слегка приоткрытыми глазами, без всякой дрожи век. Взволнованная, оставленная жизнь не хотела забываться им. Я закрыл ему глаза.

Когда-то Флобер сочинил легенду по мотивам притчи о человеке, который лег в постель к прокаженному во искупление грехов. Поучительная легенда. Вот бы и стране пусть запоздало, но встрепенуться, пусть бы по-своему. Наверное?.. Мы же во всем особенные. На то и слова припасены, чтобы не задохнуться от стыда, когда прозрение наступает. Не состоялось… Жизнь отца промелькнула школьной переменкой без следа в великих замыслах державы.