Отец Иакинф - [9]

Быстро мелькали версты. Утром миновали скрипучий перевоз через Свиягу, а под вечер, когда тени от лошадей вытягивались все длиннее, поравнялись с перекрестком, откуда начиналась знакомая тропа на Бичурино.

В родное село он добрался уже на закате. Горел на солнце крест над жестяным куполом почерневшей тесовой церкви. Вот по другую сторону Поповского оврага отчий дом, зажатый между обывательских хмельников, садик в два десятка яблонь и изба, мало чем отличающаяся от таких же бревенчатых чувашских изб, — разве что трубой над крышей.

Скрипнула калитка, и на крыльце показалась мать. Увидев сына, она вскрикнула и бросилась к нему. Никита прижал к себе родную, с серебряными нитями в волосах, материнскую голову.

IV

Рано утром его разбудили птицы.

Он не сразу сообразил, где находятся. За долгие годы бурсацкой жизни Никита привык вставать затемно и видеть по утрам одно и то же. В большой комнате с низким сводчатым потолком спало их человек шестьдесят. Спальня едва освещалась двумя сальными огарками, плававшими в воде, налитой в жестяные плошки. На все лады храпели кругом пииты, риторы и философы.

А тут не храп, а пение птиц, не одуряющая вонь переполненной бурсаками спальни, а чистый, как родник, воздух, духовитый запах омытого росой хмеля и теплого парного молока.

Где-то вдали запел пастуший рожок.

Никита вскочил на ноги и вышел из шалаша.

Еще не рассеялись синие ночные тени, но легкие облака над головой уже порозовели, над лесом у самого окоема пробежала узкая яркая полоса. Вот такая же, только пошире, поползла по земле, все ближе, ближе; теплый луч коснулся лица, и Никита невольно зажмурился: взошло солнце.

Дома еще спали, и он спустился к реке.

Поговорить с отцом вчера не удалось. Днем тот крестил сына у богатого мужика на выселках. А что за крестины без пива? Никита знал: пиво тут варят хмельное, пьяное и батюшку вчера на радостях так напотчевали, что вечером привели домой под руки. Даже поднявшаяся с приездом сына кутерьма отца не разбудила.

Да-а, мудрено, видно, сельскому священнику не спиться, подумал Никита. Для этого надобно обладать железной волей или воловьим чревом. В самом деле, пригласят ли священника прочитать молитву роженице, причастить ли больного, помянуть ли покойника — без пива не обойтись. Так уж заведено сысстари, с первых дней крещения отцов и дедов.

Никите и самому не раз доводилось ходить с отцом по приходу — на пасху и на святки. В каждой избе неизменные угостки, как тут говорили. Помнит Никита, обошли они как-то с отцом и дьяконом десятка два дворов, заходят к одному чувашину из новокрещенов, — молебен служить надобно, а дьякон как сквозь землю провалился. Побежал Никита на розыски. А дьякон, пока отец в избе воду святил, к соседской молодухе пристал. Муж, здоровенный, горячий чувашин, вступился за жену. Тот — в драку, вот мужики его орарем {Орарь — часть дьяконского облачения, идущая через левое плечо перевязь с вышитыми на ней крестами.} к столбу и привязали. Окружили незадачливого волокиту мальчишки, смеются, языки показывают, дьякон орет громким, хоть и нетвердым, голосом, порывается на них броситься, да где там: руки за спиной скручены и сам крепко к столбу приторочен.

…До обеда Никита бродил по селу и все примерялся: а что, если б тут, рядом с ним, жила Таня? И отчий сад яблоневый показался ему маленьким, и изба покосившейся, и горница, в которой мать собрала обед, какой-то уж чересчур низенькой, и бревенчатые стены закопченными дочерна.

К обеду был подан не хлеб, а сухари. Их размачивали в деревянной мисе. Только Никите мать отрезала ломоть свежего хлеба, видно полученного вчера за крестины.

— Что же вы щи с сухарями хлебаете? — спросил Никита.

— Сухари еще с пасхальных хлебов остались, — ответила мать.

"Да я мог бы об этом и не спрашивать", — подумал Никита. Он хорошо знал: платили священнику в деревнях натурой. Хлебы, что получают за случайные требы — за крестины, молитву, благословение, конечно, не залеживаются и сразу идут на стол. Ну а с пасхальными караваями выход один — сушить на сухари. Разве он забыл, что хлеб черствый, с плесенью бурсаки называют поповским?

Никита поглядывал кругом, и в глаза бросалось то, чего не замечал прежде, — облезлые деревянные ложки, щербатая столешница, иссеченная глубокими трещинами, двухпалая рука отца.

Разговор шел о разных домашних делах.

— А Ильюшка-то как вымахал, — кивнул Никита на уплетавшего щи младшего брата. — Сколько ему?

— Седьмой годик пошел.

— Скоро в семинарию. Хочешь, Ильюша? — спросил Никита.

— Не. Не хочу в попы, хочу в гусары.

Все, кроме отца, рассмеялись.

— Ишь гусар выискался! — ласково потрепал брата Никита.

— Летось проходил через село эскадрон гусарский, — пояснила мать. — Каски да епанчики, ментиками, что ли, они прозываются, на солнце так и горят. Вот с той поры гусарами и бредит.

— Тоже мне гусар! — нахмурился отец и повернулся к старшему сыну: — А ты бы похлопотал, Никитушка, о казенном-то коште для брата. Содержать его на своем мне не под силу.

Вскоре разговор зашел о первом священнике села отце Петре.

— Тошно служить в одном приходе с ним, ох тошно! — вздохнул отец. — Дня через три или четыре после злодейства, о котором я тебе отписал, в отношении матери твоей изъявлял он весьма странные поползновения.