Отец и сын, или Мир без границ - [6]

Та добрая знакомая, которая объяснила мне, как можно помнить детей начиная с четырехлетнего возраста, мать взрослой дочери и маленького сына, и которая на вопрос: «Как дела?» – отвечала: «Спасибо, дети здоровы», – в очередной раз просветила меня: «Твой ребенок всегда кому-то по плечо!» Кабы только по плечо! Став образцом для подражания и предметом первой любви, Женя не оценил ни того, ни другого. На этаж выше нас жила девочка Аллочка. Она, хотя и родилась на три недели раньше нашего младенца, оказалась развита не по месяцам. Ела она прескверно, но однажды ей показали сцену «Кормление Жени», и мать стала говорить ей: «Покажи, как Женя кушает». Послушная Аллочка широко открывала рот. Этот способ значительно экономнее, чем танец огня со спичками.

Жене исполнилось восемь месяцев, когда Аллочку принесли к нам в гости. Она потянулась к Жене, и видеть проявление чувства в такой крошке было необычайно трогательно. Женя посмотрел на нее равнодушным взглядом и даже не сказал своего приветливого ы-ы. Не влюбчив. Видимо, в какой-то мере предсказать характер ребенка можно довольно рано. Когда Жене было около полугода, мы пришли к выводу, что он активен и порывист (холерик), и оказались недалеки от истины. А Аллочка? Ника взяла ее на руки (пушинка!) и приласкала. Женя погрустнел и как-то даже осунулся от обиды. Не влюбчив, но ревнив. Однако девочке это не принесло облегчения. После сложных обменов мы оказались обладателями однокомнатной квартиры в том же кооперативном доме и в том же подъезде, что и Никины родители, и они приняли гораздо большее участие в Женином воспитании, чем моя мама. Некоторая сложность состояла в том, что они не просто всячески помогали нам, а обожали ребенка профессионально. У дедушки лучились глаза при взгляде на внука, а бабушка говорила ему, как молодому любовнику: «Ну, до свиданья, Женечка! Ах, почему так трудно с тобой расставаться?» И совсем не трудно. Мы были счастливы, если могли хотя бы на два часа вырваться из дому. С точки зрения дедушки, у Жени все было такое вкусненькое – так бы и съел. К счастью, этот людоедский план никогда не предполагалось осуществить. Стоило мне взять Женю на руки, сразу раздавался испуганный возглас: «Осторожно!» Они оба все время искали поводов, как бы пожертвовать собой, как бы оказать такую услугу ребенку, чтобы при этом еще и пострадать немножко. Моя идея, что на короткие сроки можно всем уходить, оставляя дитя в манеже, привела их в ужас. Нет, круглосуточное дежурство необходимо! Какие же опасности ждут Женю? Ну, например, попадет ножка между столбиками манежа: хрясть – и пополам!

Кроме того, дедушка считал, что пребывание с Женей – это работа, а так как всякая халтура была противна его естеству, то еще вчера доцент ведущего вуза (он ушел на пенсию в связи с рождением внука; ушел без сожаления: и возраст, и перенесенный в недавнем прошлом инфаркт, и непомерная нагрузка), он и работал не переставая: танцевал русского, при первом всхлипе мурлыкал: «Не надо плакать, не надо плакать, ты ведь хороший мальчик», – целовал в разные места, делал ладушки, крутил руками и, главное, всеми силами выжимал улыбку, хотя Женя не Гуинплен и непонятно, почему он должен был все время улыбаться, как непонятно, что заставляло и других пожилых людей при виде ребенка молодцевато цокать, разражаться дурацким смехом и кричать: «Агу-гу-гусеньки». Я запретил использование специальных детских слов и ограничил количество уменьшительных форм типа «животик» и «молочко». Меня умеренно слушались, но осуждали. Женя вырос, испытав ограниченный натиск сюсюканья и того слащавого языка, который повсеместно считается языком любви.

Я думаю, что Жене было недели три, когда мой приятель рассказал мне о семье, в которой бабушка-финка говорит с двухлетним внуком на своем родном языке (жили три поколения, как водится, вместе) и ребенок без малейшего труда отвечает ей также по-фински, а с остальными изъясняется по-русски. Я был потрясен и решил, что немедленно перейду с Женей на английский. Так я и сделал, но тут требуется серьезное пояснение.

Учили меня английскому по-всякому: в школе с третьего класса (потеря времени; впоследствии начало иностранного языка передвинули в пятый класс с тем же результатом) и частные учителя, ленивые и бездумные. Лишь в шестнадцать лет я попал в хорошие руки. Не принятый на русское отделение в университет, я оказался на английском факультете педагогического института, где преподавала именно та женщина, с которой я с девятого класса занимался дома. Это была величайшая удача моей жизни, но тогда, как многие молодые люди, я не понимал своей пользы.

Английский стал моей специальностью. Мало кто в наши дни может себе представить, что это был за английский. Где-то существовала Англия, судя по всему, придуманная с единственной целью дать нагрузку учителям английского языка, страна более мифическая, чем Атлантида, и значительно более далекая, чем Древний Рим. Где-то доживали свой век молчаливые американки, жены и дочери погибших на каторге и расстрелянных энтузиастов, приехавших в СССР строить то, что им не удалось достроить дома, но об английском языке в Америке бытовало плохое мнение: жаргон какой-то, хотя на бумаге Марк Твен, Джек Лондон и немыслимо растиражированные Драйзер и Говард Фаст (кто о нем и даже о Драйзере сейчас помнит? Впрочем, не помнят никого) всех устраивали, и им прощали дикие слова, рядом с которыми в словарях стояла пометка