Отец и сын, или Мир без границ - [19]

Иногда, как поведано выше, ради «премии» я шел навстречу бабушке и допускал ложку-другую варенья. «Что с ребенком случится, если он один раз съест домашнего варенья?» – спрашивала она. Скорее всего, ничего бы и не случилось, но нас пугал неумеренный Женин аппетит (вот уж поистине всепоглощающая страсть). К тому же теща очень хорошо пекла. «Опять пирог?» – удивлялся я. «Из остатков теста», – смущенно отвечала она. Все же пироги до Жени почти никогда не добирались. Легче удавалось расправляться с шоколадом и шоколадными конфетами в красивых обертках (их нам тоже дарили). Раз и навсегда было установлено, что шоколад не едят: им только красят машины, в чем любого мог убедить пример «Волги» шоколадного цвета. Подарки складывались до того дня, когда у нас будет своя машина и они смогут быть использованы по назначению.

Я не выносил хватания кусков в неурочное время. По соседству с нашей дачей жили три незамужние сестры. По слухам, у одной из них когда-то был жених, но старшие сестры – очень страшная и просто страшная – его не одобрили, и, к их радости, брак не состоялся. Теперь они жили вместе и с утра до ночи возделывали свой сад, чтобы зимой кормиться плодами собственного урожая; они даже делали ликер из лепестков шиповника. Тетушки отличались выдающейся скупостью и за всю жизнь никому не срезали самого маленького цветка и не предложили самого захудалого яблочка. Детей у них по понятным причинам не было, но свои педагогические взгляды они выработали и привели в стройную систему.

Меня они осуждали за то, что я не разрешал Жене есть конфеты («Детей обязательно надо немножко баловать» – тезис, с которым я полностью согласен: кто же когда-нибудь будет их баловать, кроме родителей и ближайшего окружения?) и не давал ему свободы, а везде водил за руку (тут они точно попали пальцем в небо: без руки Женя жалобно говорил: «Боюсь», – и не соглашался сделать ни шага).

И случилось так, что мы в очередной раз проходили мимо их дома и спешили на обед, то есть в соответствии с передовой педагогикой имели цель впереди и четко очерченную ближнюю (крайне соблазнительную) перспективу. Вдруг какая-то из сестер (я их путал, так что не уверен которая) вышла за калитку и заявила: «Женя, я хочу угостить тебя горохом».

Сам по себе этот факт заслуживал увековечения, но я был против гороха, который казался мне малоподходящей едой для детского желудка, да еще перед обедом, и ответил: «Что вы, что вы, большое спасибо!» Тетушка продолжала настаивать, а я как мог отбивался: «Перед обедом я бы не хотел». Нет, горох надо отведать непременно! Я выложил свой последний козырь:

– Знаете, он у нас приучен, как породистый щенок, из чужих рук ничего не брать.

– И вы думаете, это правильное воспитание?

– Думаю, что неправильное, – ответил я, взял Женю за руку (!) и увел домой.

Но к тому времени я вполне усвоил, что все делаю неправильно и во вред своему сыну: внедрил второй язык и разрушил его мозг, пытался выкупать в заливе и превратил в неврастеника, выбрасывал конфеты и лишал ребенка главных радостей жизни. Потом Никина мама ходила к сестрам налаживать отношения. О чем они говорили, я не знаю, но думаю, сошлись на том, что я человек невыносимый, да ведь что поделаешь: дочь его любит и во всем ему потакает. А тут еще (в «ползучий» период) пришла в гости тетя Кассандра и предупредила, что, если Женя будет лизать всякую дрянь, во рту образуются плохо заживающие афты – не сейчас, так потом. Она заглядывала к нам и позже. В один из своих визитов она сказала, что моя шапка, которую ласкает Женя (вся наша одежда вызывала у него сходные реакции), – источник инфекции, и, увидев, что он зевает, посоветовала уложить его спать.

А теперь, как убийца, которого, если верить классической литературе, снова и снова тянет на место преступления (с современными бандитами ничего подобного не происходит), я возвращаюсь к двуязычию. Добившись так многого, я не уверен, что мой опыт стоит перенимать. В дореволюционной России процветали гувернеры – французы, немцы и реже англичане; мне было с ними не тягаться. Тогда вторым языком, прогулками и прочим занимались специальные люди, которым других обязанностей и не вменялось. По-французски (одни лучше, другие хуже) говорили все дети в определенном кругу, и одно время на этом же языке проходила светская жизнь; была открыта заграница. И все-таки Наташа Ростова (в отличие от Пьера) делала ошибки во французском, умилявшие князя Андрея: не по хорошу мил, а по милу хорош.

По советским, да и любым понятиям я имел исключительные возможности. Работа в академическом институте позволяла мне проводить с сыном больше времени, чем другим отцам. К тому же я был невероятно настойчив, и мне помогла случайность. Впоследствии Женя овладел французским и испанским, как английским, чем доказал свою одаренность в этой области, а мог бы проявить тягу к технике или вообще не иметь ярко выраженных способностей. В Америке я с таким же упорством не давал ему забыть русский, но там все было легче. По-русски говорила и Ника, а потом приехали бабушки с дедушкой.

И еще одна мысль не дает мне покоя. Что было бы, если бы из-за эмиграции Женя не остался единственным ребенком (мы планировали иметь двоих)? Я даже вообразить не могу, как я бы осилил этот путь дважды, начав сначала со вторым и таща вперед первого? И чем бы закончилась эта эпопея, не окажись мы за океаном? Почти наверняка Женя научился бы хорошо говорить на «моем языке» по-английски. Но захотел ли бы он, следуя моему примеру, прочесть англоязычную литературу за несколько веков? А если бы не захотел и не пошел по гуманитарной части (а он и не пошел), то его английский застрял бы на разговорном уровне, что тоже было бы неплохо, но оторвало бы язык от культуры.