Отец Джо - [50]

Я обещал отцу, что закончу школу. И собирался сдержать обещание, полагая, что в моем случае это означает сдачу экзаменов по предметам и на стипендию. После я намерен был подать прошение о вступлении в общину Квэра, уверенный, что при моем усердном труде, стойкости и медленном, но верном духовном прогрессе отец Джо даст согласие.

Если вдруг в какой-то момент община решит, что мне необходимо поступить в университет, у меня будет отсрочка в три года, как раз для принятия вечных обетов — так я понимал Устав святого Бенедикта.

В последний год английский у нас вел строгий до ужаса мистер Эстер. Насчет меня мистер Эстер высказывался в том плане, что я, мол, его лучший ученик, однако на уроках гонял по материалу нещадно, а мои контрольные сплошь пестрели красным. «Это для твоей же пользы», — приговаривал мистер Эстер; когда он говорил, усы над тонкими серыми губами топорщились.

Некоторые из моих одноклассников осмеливались отпускать шуточки насчет его фамилии — одно время она была весьма популярной в качестве женского имени, — но только за глаза. Мистер Эстер всегда ходил в безупречных, застегнутых до последней пуговицы костюмах и был поборником жесткой дисциплины. Когда он распространялся о своих литературных пристрастиях или неприязнях, он говорил хотя и эмоционально, но все с той же холодностью, каждое его высказывание было проникнуто меланхолией, как будто лишь чувство долга заставляло его идти по этой опасной дорожке, выбранной когда-то на перекрестках жизненных путей.

И вдруг ни с того ни с сего мистер Эстер советует мне не терять времени и сдавать вступительные в Оксфорд и Кембридж. Я заартачился — мне совсем не хотелось делать это только для того, чтобы «попрактиковаться». Но назвать истинную причину своего нежелания поступать в университет я не мог. Однако мистер Эстер действовал на меня устрашающе, и я поддался, решив про себя, что все равно шансы мои равны нулю.

Однажды погожим ноябрьским днем мы с отцом на нашей недавно приобретенной развалюхе отправились в Кембридж. В Кембридже отец чувствовал себя не в своей тарелке — в его глазах университет представлял собой не только частные колледжи и привилегированную аристократию, но и оплот той самой верхушки арбитров от культуры, с чьим крайним снобизмом ему приходилось сталкиваться всю жизнь.

Мне же, как ни странно, старая часть Кембриджа показалась знакомой, я оказался в дружественной обстановке — большинство старых колледжей занимали бывшие монастырские постройки либо изначально проектировались в монастырском духе. Меня разместили в колледже Куинз, в комнате, похожей на келью — правда, правда! — и находившейся над закрытым двориком; я сидел под сводчатым потолком в своем пальто с капюшоном, шептал молитвы и чувствовал себя как дома.

По большинству экзаменационных вопросов предполагалось написать эссе. Темы оказались пространными — можно было писать про что угодно. За два дня я накропал несколько сотен слов по каждой теме; я испытывал полную отстраненность от окружавших меня толп потеющих и трясущихся от страха гениев со всех уголков Британии. Каждый из них жутко переживал за экзаменационные оценки, которые могли стать пропуском в блистательное будущее. Я же плевал на эти оценки с высокой колокольни.

Мистер Эстер советовал мне не ударяться в излишнюю религиозность — это лишь восстановит экзаменаторов против меня. Но я в любом случае не стремился попасть в Кембридж, так что отбросил всякую осторожность. Одну тему я связал с дантовым «Адом», разразившись страстным монологом насчет того, почему современные светские интерпретаторы «Божественной комедии» — например, Бенедетто Кроче, отбросивший в сторону дантовы «средневековые» верования в угоду его поэзии, — представляют основную идею произведения в совершенно неправильном ключе. Я доказывал, что «Ад» совершенно ясно и недвусмысленно проникнут средневековым пафосом, смысл которого в следующем: герои в вопросах морали пошли на компромисс с «реальным миром», за что и были наказаны. Абсолютную веру Данте в грех и ад, его видение невыразимых страданий попавших туда неотделимы от страстности, заключенной в его поэзии, или сострадания, которое он выказывает по отношению к проклятым. Получилось двадцать раскаленных добела страниц, исписанных моим обычным почерком.

Вернувшись домой, я продолжил готовиться к главному событию года — экзаменам по выбранным предметам. Университетские экзамены остались в прошлом; мистер Эстер, добившись своего, угомонился; начались рождественские каникулы. Я наконец вздохнул с облегчением и устроился на почту — там как раз нужна была помощь с завалами поздравительных открыток.

Наш дом находился в стороне от моего обычного маршрута, так что письма я не увидел. Но однажды вечером, уже после Рождества, когда брел по нашей темной, слякотной дороге, увидел отца — его освещенный силуэт выделялся на фоне открытой двери заднего входа. Мама потом сказала, что так он ждал меня целую вечность, все стоял на пронизывающем холоде, чтобы первым сообщить новость.

Письмо пришло в маленьком, квадратной формы конверте; внутри оказался кремово-белый листок тонкого пергамента с рельефной надписью черным готическим шрифтом: колледж Сент-Джонз, Кембридж. В письме, текст которого был напечатан на очень старой машинке, с едва различимыми пляшущими буквами, говорилось о том, что мне полагается стипендия в размере девяноста фунтов ежегодно. Не бог весть что, особенно если сравнивать с полной стипендией, однако уже что-то.