Отец Джо - [47]

Глава десятая

Теперь о сексе. Вернее, о его отсутствии. Но тут мое пребывание за пределами этого роскошного особняка могло так и остаться незамеченным, потому что большинство моих ровесников также остались без приглашения. В те времена противозачаточную пилюлю еще не изобрели, ну а резиновые изделия были недоступны по причине того, что аптеки отпускали их только достигшим двадцати одного года. Если, конечно, владельцем аптеки не был ваш отец. С другой стороны, уже с шестнадцати можно было запросто купить пачку сигарет, а еще — упиться до бесчувственного состояния. Да, новая елизаветинская эпоха точно расставила приоритеты.

В вопросах интимных отношений я не отличался от других парней; это случилось у меня тремя годами ранее. Правда, один мой приятель, строивший из себя развратника и «французского экзистенциалиста», все похвалялся, что у него есть «любовница». Однако когда эпизоды порнографического толка в романе Оруэлла «1984» не вызвали у него интереса, достойного последователя Камю, я что-то засомневался.

Секс маячит грозным призраком в келье любого юного монаха. По правде говоря, избежать блуда было не так уж и сложно. Фрейдистская теория вытеснения в подсознание оказалась ошибочной. Как только я смирился с идеей воздержания, сексуальные фантазии стали выскакивать из дремучих джунглей моего сознания гораздо реже, чем в старые добрые времена, когда я наслаждался десятком оргазмов на дню. Оставались еще эти время от времени слышные ночью шумные вздохи, которые на церковном языке назывались уродливым эвфемизмом «ночные эмиссии». Но отец Джо вскоре растолковал мне, что к чему — собственно, там и толковать-то было не о чем.

Однако, переключаясь с бурных фантазий о плотских утехах на что-либо другое, я вечно попадал в терновый куст вины и угрызений совести. Осенью, на втором году специализации, наш класс начал изучать творчество Микеланджело; я впервые заинтересовался скульптурой. Меня заворожила красота статуй знаменитого итальянца — я видел в них ту же завершенность, что и в музыке Бетховена или трагедиях Шекспира. Скульптура казалась единственно верной для данного пространства, шедевром, который невозможно было превзойти, поскольку он был задуман задолго до появления Микеланджело и лишь ждал рождения мастера, чтобы тот высек статую именно такой и никакой другой.

Одна из таких статуй, Мадонна Брюгге, хотя и не самая известная, произвела на меня особенное впечатление. Микеланджело изобразил Мадонну очень юной, почти девочкой; она смотрит вниз, на ангела, сообщающего ее судьбу.

У меня было всего несколько фотографий, но в эту Мадонну Брюгге я прямо влюбился. Я никак не мог насмотреться на ее лик с тонкими чертами, на совершенный профиль, на упоительную скромность опущенных глаз. Мадонна не выходила у меня из головы. Но мои чувства к ней были исключительно платоническими. В моем воображении она никоим образом не связывалась с плотскими фантазиями, я ни разу не задумывался о том, к примеру, что у нее сокрыто под тяжелыми складками одежд. И все равно она была для меня как живая — столькими звездными качествами наделила ее моя любовь. У меня сердце кровью обливалось при мысли о том, что я никогда не встречусь с ней, не поговорю, не увижу движений этого великолепного лика, не стану свидетелем того, как ее мягкие губы разомкнутся, она поднимет свой взор и посмотрит на меня… Даже если бы я оказался в Брюгге и всю оставшуюся жизнь восхищался Мадонной, моя любовь к ней так и осталась бы заключенной в камень.

Как назло, те самые фотографии хранились в большом альбоме по искусству в кабинете рисования, где мы занимались всего раз в неделю. В те времена ни о каком фотокопировании и речи быть не могло; какие только предлоги я не изобретал, чтобы хоть одним глазком глянуть на возлюбленную.

Учитель рисования, толстый лысый тип Тэннер, вечно корчил из себя весельчака. Одевался он и держался так, будто совсем забыл, что когда-то рисовал глыбоподобных героев-пролетариев соцреализма — теперь он предпочитал пропустить стаканчик-другой в соседнем пабе, разглагольствуя о политике партии консерваторов. Так вот, этот самый Тэннер стал относиться к моим визитам подозрительно.

Стыдясь своей одержимости, я выдумал какую-то историю про то, что Микеланджело нужен мне для написания эссе на тему Возрождения. Однако на обложке альбома был изображен Давид, к тому же обычно альбом раскрывался на разделе, посвященном Давиду, где, конечно же, было немало любовно снятых крупных планов великолепной груди, живота, бедер и ягодиц. Тэннер не сомневался, что я интересуюсь именно душкой Давидом; на занятиях он стал избегать меня, бросая взгляды, полные такого отвращения, на какое способен только здоровый в плане ориентации соцреалист рабочего происхождения.

Вскоре опасения его подтвердились. Почти. В первый и единственный раз в жизни мне понравился парень. Он был на два класса младше меня, так что его кислая рожица маячила передо мной уже далеко не первый год, однако до сих пор я ее не замечал. Паренек был небольшого роста, дружелюбием не отличался, улыбался редко, да и разговорчивым его не назовешь. Однажды мой взгляд случайно упал на мальчишку, и в том ракурсе он вдруг показался мне невероятно красивым. (Годы спустя я как-то наткнулся на свои школьные снимки, увидел фотографию парня — действительно, он был невероятно красив.)