Отец Джо - [32]

Брат Луи отвернулся — то ли оттого, что счел один урок достаточным, то ли из милосердия к моим жалким потугам. Согнувшись в три погибели, низенький, смуглый монах размеренным шагом двинулся между дубов, одним взмахом отсекая побеги гораздо толще того, который срезал в качестве примера. Когда топорик рассекал древесину, слышался глухой, но отчетливый лязг. Я начал с тонких стволиков, не толще веток, и вскоре набил руку, постепенно подбираясь к побегам посолиднее. Мы оба, мальчишка и глубокий старик, в течение двух часов молча трудились посреди величественной дубравы, и все наше общение состояло из ритмичного лязга топорика монаха и сбивчивого клацанья моего. В полдень зазвонили в колокола; монах распрямился и склонил голову. Я догадался, что он шепчет «Ангела Господня» — полуденную молитву в поле; католики-земледельцы соблюдают обычай, которому уже более тысячи лет. Я тоже склонил голову и последовал примеру монаха — счастливый, умиротворенный, почти что монах.

Почти что. И почти что шестнадцати лет. Я уже больше не считался гостем. Меня теперь принимали как соискателя. Я всей душой стремился в общину. Однако отец Джо в беседах на эту тему вел себя более чем сдержанно.

— Отец Джо, в июле мне исполняется шестнадцать.

Я сказал об этом в последний день своего пребывания в монастыре. Мы как раз прогуливались в роще.

— Отец Джо?..

— Ты знаешь, дорогой мой, я залюбовался твоей работой. Ты отлично потрудился!

— Брат Луи сделал в десять раз больше. Да и мои выглядят так, будто их косил пьянчуга.

— Ладно, дорогой мой, не скромничай. Теперь во время каждой прогулки эти пеньки будут напоминать мне о тебе.

— А может, я лучше останусь?

— Наконец-то стали видны пролески.

— Отец Джо, так вы не хотите говорить на эту тему?

— Не хочу? Да нет, что ты, просто я замечтался.

— Вам ведь было всего шестнадцать, когда вы надумали вступить в Фарнборо. Я помню — вы сами говорили. Так почему же мне нельзя?

— Видишь ли, дорогой мой, я не был таким смышленым парнем, как ты. Я был тупицей. Да таким и остался. Все так говорят.

— В июле я сдам экзамены по программе средней школы, а после — свободен.

Экзамены считались обязательными и сдавались в шестнадцать лет по целому ряду предметов. Но беспокоиться мне было не о чем. И вообще, после этих экзаменов молодые люди часто поступали в духовные семинарии.

— Так-то так, но ведь через два года будут экзамены посерьезнее, а там — университет…

— Отец Джо, я не хочу сдавать экзамены! И к чему мне подвергать свою бессмертную душу риску в университете? Подумать только — целых три года! Если бы я поступил к вам сейчас, то к тому времени уже мог бы принять вечные обеты и стать полноправным членом общины.

Отец Джо остановился и сорвал пролеску. Он показался мне необычайно молчаливым. И пока пролеска не завладела его вниманием целиком и полностью — чего ни в коем случае нельзя было допустить — следовало идти на уступки.

— Конечно, если община считает, что мне следует поступить в университет, я подчинюсь ее решению. В конце концов, я должен буду принять обет послушания. Однако высшее образование было бы уместнее уже после принятия обетов.

Отец Джо ничего не сказал, но и не стал восторгаться пролеской. Мы пошли дальше. В стороне, на холме зазвонили в колокола, созывая к вечерне. Отец Джо повернулся ко мне и взял за руки.

— Тони, дорогой мой, твоя пылкость так заразительна и дорогого стоит. Не думаю, чтобы настоятель позволил тебе вступить сейчас, однако я поговорю с ним, а в следующий твой приезд мы побеседуем уже втроем.

— Отец Джо, спасибо! Огромное спасибо! Благослови вас Господь!

Я крепко обнял его. Он ответил мне тем же, и мы поспешили к вечерне.

Для меня обещание отца Джо было равносильно тому, как если бы меня приняли в общину с распростертыми объятиями. Домой я мчался, окрыленный счастьем. Я решил, что в июле сдам экзамены, а там у меня будут целых два месяца летних каникул, чтобы убедить всех и каждого — родителей, отца Джо, настоятеля, аббата, а если потребуется, то и самого Папу Римского, — что школа Сент-Олбанс и все с ней связанное не значат для меня ровным счетом ничего в сравнении с монашеским призванием — я собирался стать святым.

То был лучший год моей жизни, год ясности, определенности, год, пронизанный светом. Этот свет отразился в каждом уголке моего мира, преображая его, или, скорее, наполняя содержанием — так; тверда была моя вера. Давно умерли смутные амбиции стать ученым, большей частью происходившие из мечтаний о зарплате посолидней отцовской. Меня целиком захватил интерес к истории, литературе, философии, искусству и, прежде всего, теологии. То, что казалось противоречиями, теперь выглядело всего-навсего интеллектуальными упражнениями; то, что приносило удовлетворение, теперь казалось пустым и мелочным. То, что воспринималось как обязанность, теперь приносило радость.

Вот как случилось, что одним солнечным июньским утром 1957 года я начал служить мессу, помогая нашему несчастному приходскому священнику. Служба уже подходила к концу, и я причащался, широко раскрыв рот и высунув язык как можно дальше — из-за дрожи в руках священник то и дело промахивался.