Отец Джо - [20]

Подошло время ужина. Мы потопали вниз по лестнице, и колени у меня дрожали — я предчувствовал встречу с отцом Иосифом Варилау, Мясником Квэра. Но снова не увидел никого, кроме престарелых монахов. Видимо, бенедиктинский группенфюрер задерживался — отдавал последние распоряжения насчет проверки упорствующего послушника на детекторе лжи.

Во время ужина я был как в тумане. Трапезная оказалась огромным, красиво освещенным помещением без всяких украшений. Монахи расселись на тяжелые скамьи вдоль стен; они трапезничали в полном молчании, такие же непроницаемые как и в тот раз, когда выходили из церкви. Гости сели за длинный стол по центру, спинами к монахам — те могли видеть гостей, однако гостям, согласно правилам этикета, не полагалось разглядывать монахов. Я спиной чувствовал пронзительный взгляд моего будущего инквизитора хотя и не знал, где именно тот сидит; я чувствовал, как он оглядывает меня с головы до ног, обдумывая, с какой стороны взяться за дело.

Один монах стоял за аналоем и вслух читал нечто душеспасительное из «Жития святых». Насколько я помню — хотя в тот момент и пребывал в довольно жалком состоянии, так что могу несколько исказить сюжетную линию — святая, житие которой нам ставили в пример, была мученицей еще раннехристианских времен. Мучители — по всей видимости, римляне — отрубили ей руки-ноги и все, что только можно было отрубить, превратив в сочащийся кровью кусок мяса с головой, а она все равно выкрикивала имя Спасителя. В конце концов они отрубили и голову, но голова продолжала радостно агитировать за веру в воздаяние в мире ином. История не больно-то аппетитная, но мне и так было не до еды.

Последовала еще одна молитва — повечерие — последняя за день, и снова звучали дивные, красоты неописуемой песнопения в уже сумеречной церкви. Но даже они не утешили меня. Через того самого брюзгливого старого монаха было передано окончательное и бесповоротное: отец Джозеф Уоррилоу встретится со мной после повечерия. Всенепременно. Мне полагалось ожидать его в своей келье.

И вот мы с Беном сидим в моей комнатушке с крошечными оконцами. Снаружи темно и холодно, льет дождь. Теперь уже никуда не сбежишь. Я не понимаю, почему Бен сидит со мной — то ли в качестве поддержки, то ли как обвиняющая сторона. Но попросить его выйти я не решаюсь — день подходит к концу и настает время Бена. Совесть подсказывает мне, что у него есть полное право остаться. Моя совесть, своим становлением во многом обязанная именно ему…

Вдруг послышался звук шаркающих по коридору сандалий, шелест длинных одежд. Дверь открылась, и на пороге показалось самое странное из всех человеческих существ, когда-либо виденных мною.

Глава четвертая

Сначала о сандалиях.

Огромные, они косолапо торчали из-под свободно спадающих, шелестящих складок сутаны. В сандалиях — ноги с невообразимо плоскими ступнями. Даже толстые черные носки не могли скрыть хронические шишки.

Шишковатыми оказались и большие розовые руки, лангустами торчавшие из-под обтрепанных по краям черных манжет, и тощая шея, тянувшаяся из поношенного черного воротника, и огромный, поражающий воображение кадык.

На мясистом треугольном носу красовались старомодные очки, должно быть, пережившие еще Первую мировую. И венчали все это великолепные, гигантских размеров уши, не уши — крылья, приставленные к сужавшемуся вверх бритому черепу. Большие гуттаперчевые губы растянулись в потешной улыбке.

Отец Джозеф Уоррилоу был точь-в-точь персонажем из мультфильма, вот только не двухмерным, а трехмерным.

— Бен, дорогой мой! — он подошел к Бену, широко раскрыв объятия, но Бен, не будучи большим любителем тесных физических контактов, свел все к пожатию руки. Крепко сжимая руку Бена, этот добрый монах увлек того в сторону двери.

— Выходим, Бен, выходим, — улыбнулся он открывшему в недоумении рот Бену; когда дверь начала закрываться, тот запротестовал. — Нам с Тони надо переговорить с глазу на глаз.

Подойдя ко мне, отец Уоррилоу вместо разговора сначала обнял меня. А потом от души чмокнул в щеку — ни дать ни взять встретились два старинных приятеля.

— Дорогой мой, и погодку же ты притащил за собой, просто жуть.

Монах подхватил полы рясы и плюхнулся в единственное кресло.

— Ну да в Страстную неделю всегда так сыро. А вот на светлое Христово Воскресенье выглядывает солнышко, уж это непременно!

Он говорил торопливо, эмоционально, как истый британец, его «р» постоянно грозило перейти в «в».

Я подошел к нему, собираясь преклонить колена — как перед отцом Смогом, когда тот, рассевшись в своей берлоге, выслушивал мою исповедь.

— Нет, нет, нет… — запротестовал отец Уоррилоу, произнеся «нет» чуть ли не двадцать раз. — Сядь-ка рядом.

Он потянулся за деревянным стульчиком, подвинул его к креслу и похлопал по сидению.

Я сел. Даже не глядя на меня, отец Уоррилоу взял мою руку в свою, большую и на удивление теплую, и положил на подлокотник кресла. Огромные подвижные губы монаха несколько раз сомкнулись и разомкнулись; он быстро-быстро заморгал и наконец закрыл глаза. По-видимому, так он сосредотачивался. Его рука, лежавшая на моей, слегка обмякла, и я почувствовал идущее от нее тепло. Такая интимность момента поначалу ошеломила, однако нечто более сильное привлекло мое внимание. В комнате установилась тишина, та самая, какую я заметил, когда мы только-только приехали. Только на этот раз никаких мрачных предчувствий у меня не возникло. Я почувствовал покой — он как будто растекался по моему телу, я ощущал его как горячий чай, согревающий в холодный вечер. Впервые за долгую неделю мои страхи растаяли, все до единого.