— Ну, этого быть не может! Во-первых, между путешественниками преобладают женщины и дети. Какие же они военнопленные, скажите на милость! — рассердился полковник Ремизов.
— Ах, разве для «этих» существуют какие-нибудь законы! — вмешалась в разговор пожилая дама из Петербурга.
— Папочка, а если нас действительно не пропустят через границу? — теребя отца за руку, с испуганными глазами шепнула Маруся.
— Вздор! Пустое! Ерунда! Как сюда ехали, так и домой вернемся! — горячился Павел Федорович.
— Н-да! Удружили колбасники, не чего сказать! — произнес чей-то насмешливо звучащий голос.
Нина слушала все это в полусне, полусознании действительности. Дремотное состояние сковывало тело, обволакивало мозг, наливало свинцом отяжелевшие веки, три последние ночи совершенно не видевшие сна. Но сейчас он подкрался незримыми шагами, обвил усталую голову девушки и предстал пред ней в образе Карла фон Шульца. Нина снова увидела дерзкие голубые глаза, горделивый профиль, величественную фигуру. Блаженной радостью загорелось сердце. Остро и пламенно ощущался прилив счастья всем существом, всеми нервами девушки.
«Карл! Ты здесь? Ты вернулся? О, я знала, что ты вернешься, что ты снова придешь!» — стучало во сне маленькое сердце, готовое все простить, забыть и раскрытое для новых радостей любви.
А колеса поезда все шумели однообразно и настойчиво-упорно, точно выполняя какую-то тяжелую и многотрудную работу. И красивое смуглое лицо Нины, озаренное счастьём, блаженно улыбалось во сне.
— Ни с места!
Нина открыла глаза и оглянулась вокруг себя тем детски-испуганным взглядом, который бывает у человека после сладкого и неожиданно грубо прерванного сна.
Колеса не выстукивали больше своей однообразной мелодии; поезд не двигался. На пороге купе стоял солдат с ружьем. За ним виднелись другой, третий. В коридоре, за дверью, словно прикованные к месту, толпились такие же вооруженные фигуры.
И вот брякнули шпоры, и в купе вошли два офицера.
— Ваши паспорта, господа! Вы — русские? Да? Едете к себе на границу? Невозможно! Вы останетесь здесь! — бросая веско и отрывисто каждое слово, сказал офицер постарше, с бесстрастно-каменным лицом.
— То есть как это? Невозможно! — послышались отовсюду взволнованные голоса.
— Очень просто, — продолжал офицер по-немецки: — на границе не сегодня-завтра произойдет большой бой и… Ваши паспорта! — неожиданно обрывая самого себя на полуфразе и сдвигая брови, произнес он еще более сурово, как будто уже раскаиваясь в своем многословии пред этим русским «стадом свиней», как мысленно окрестил пруссак путешественников. Затем рука в белой перчатке протянулась к окну и резкий голос прогудел на весь вагон: — В окна не смотреть! Спустить занавески! За всякую попытку выглядывать из окна я прикажу расстреливать…
Едва только успели отзвучать эти слова, как в вагоне поднялось неописуемое волнение. Послышались негодующие возгласы мужчин, истерические вопли женщин, плач детей и подростков.
В купе, где сидели Ремизовы, две еврейки, старая дама и молоденькая девушка со своим стариком-отцом, все заговорили сразу, возмущенные, протестующие. Даже Нина вышла из той апатии, и смотрела теперь то на мать, то на отца вопрошающими, измученными глазами. Маруся горько плакала, уткнувшись лицом в плечо полковника.
И вдруг, покрывая на секунду плач и вопли, где-то близко, совсем близко в коридоре вагона прогремел револьверный выстрел.
Офицер, стоявший в дверях, отпрянул за порог купе, пошептался с кем-то и, снова повернув равнодушное лицо в сторону обезумевших от страха пассажиров, грубо произнес:
— Выходите! Вас будут осматривать. Получено известие, что в числе русских находятся шпионы, — и, не слушая протестов полковника Ремизова и другого пассажира, старика, ехавшего с дочерью, он продолжал тем же повелительным тоном:
— Выходите! Выходите! И все марш на станцию! Там будет происходить осмотр.
В большой угрюмой комнате, где пахло дурными, дешевыми сигарами, путешественников ждали солдаты с заряженными ружьями наготове.
— Раздевайтесь, — скомандовал приведший путешественников офицер, предварительно отобрав паспорта у каждого.
Публики в ревизионную набралось со всего поезда огромное количество. Она заполнила все коридоры и проходы здания, оцепленного солдатами.
— В ревизионную входить по десяти, не больше! — снова скомандовал офицер.
— Нас будут расстреливать! — выкрикнул истерический женский голос, и кто-то исступленно зарыдал.
Но то, что произошло вслед за этим, едва ли показалось для многих лучше и отраднее всякого расстрела. Грубые солдатские руки бесцеремонно обшаривали мужчин и женщин, срывая платья, не слушая протестов, рыданий, мольбы, не считаясь со стыдливостью и смущением молодых и старых. Молодых женщин и девушек обыскивали с особенным усердием; когда же путешественники-мужчины вступились за своих дам, на них молча, но тем не менее красноречиво направили дула ружей.
Дрожа всем телом от волнения и негодования, Нина ждала своей очереди, стоя между матерью и отцом. На втором лица не было в эти минуты. Мертвенная, синеватая бледность покрывала щеки полковника. Павел Федорович конвульсивно сжимал кулаки в припадке бессильного бешенства. Пред ними прошло уже несколько десятков мужчин и женщин с пылающими лицами, в беспорядочно, наскоро набросанных одеждах. Ремизов видел то, что видели и другие: возмущенные, негодующие лица мужчин, убитые стыдом и ужасом лица женщин и девушек. Там, за глухой стеной солдатских спин, происходила возмутительная оргия варварского самоуправства, подлой расправы, издевательства сильного над слабым. Полковник слышал крики, вопли, рыдания и мольбы женщин и девушек, оскорбленных в своей стыдливости, и кровь закипела у него в жилах. Сильнее сжимались кулаки и губы прыгали от волнения, произнося угрозы.
