Отец - [7]

Приходят, распространяя запах копченых кур, Бней-Менаше, полуиндусы-полукитайцы из североиндийского штата Мизорам. Я переплетал им молитвенники и Библии, набранные в горах английским шрифтом на языке кхе, молитвенники приносили мне по дороге в магазин их жены, прямые, с неподвижными лицами, которые были еще темнее от тени широкополых соломенных шляп. Привязанные за спиной младенцы молчали.

Иудейское благословение на омовение рук звучит на языке кхе так… Господи, где же это было записано?.. Вот: «Пакай ка Пазиену, ван ле лей ленгпа, азупиех ха-а ей сузейнг ува ле кхут тени сил динга зу ей пеува, кангнма вахехой уйн умтан».

Глядя на этих людей, я всегда думаю, что еврей — это не национальность, не вероисповедание, а орган человечества, неизбывная мировая должность, и если всех нас, нынешних евреев, перебьют (во что я не верю), на нашу опустевшую должность сразу найдутся новые кандидаты, и скоро в бесчисленных газетах и журналах появятся карикатуры, изображающие типичного еврея с плоским лицом, раскосыми глазами и черными конскими волосами.

Приходят гости из Бруклина и их потрясающе румяные дети.

Приходит Меир, еврейский Иванушка-дурачок, точнее — Абрамушка-дурачок, маленький жилистый мужичок с огромным носом, в цветной тюбетейке, с тяжелыми золотыми перстнями на пальцах разнорабочего. Меир не понимает ни молитв, ни того, что говорит раввин, но улыбается от удовольствия и иногда задает какой-нибудь вопрос типа: «А правда Тора запрещает бросать мусор на землю?».

Вечер Субботы. Миша проводит урок. Он сидит во главе длинного стола, читает отрывок — и переводит на полузабытый русский. Перед каждой русской фразой Миша испускает короткое мычание, а выдавив ее, как гребец, кивает массивной головой в черной ермолке (шляпу он повесил на гвоздь). Слушатели, убаюканные ритмичной и невнятной речью, тоже начинают кивать седыми и лысыми головами. Дремота склеивает очи. Заснул Француз. За ним — Шлойме. Не дотянув одной фразы до конца отрывка, задремал и Миша. Дремлет и слышит, как ему кажется, звуковой сон:

«…И скажу я вам таковы слова. Был купец Алексеев. Он потом прорезался в театральном мире как Станиславский. Он держал канительную фабрику. Канитель — это золотая и серебряная нить, которой украшались мундиры царских чиновников. Нить эта протаскивается через фильеры. Так вот, этот Алексеев поставил фильеры алмазные. Хватило кругозора. Так что проволока выходила тоньше, сырья шло меньше, и богатство этого Алексеева росло. А потом этот Алексеев, то бишь Станиславский, когда своих актеров дрессировал, говорил им: „Лягте и на пятнадцать минут расслабьтесь, как бедуины ложатся на песок, на пятнадцать минут впадают в расслабуху и полностью восстанавливаются. Так человек берет из смежных областей“».

Это Коган из Сормова объясняет спящим товарищам недочитанный Мишей отрывок.

В последнюю Субботу месяца в синагоге устраиваются общие трапезы, а по хасидским праздникам — вечера рассказов. На такой вечер и попал посланец Ребе, Ехиэль.

6

Во дворе было светлее, чем на улице. Кони остановились под голостволым эвкалиптом, у открытой двери в глухой серой стене. Ехиэль спрыгнул с телеги и вошел.

Никита остался снаружи. Из открытой двери пахло вечеринкой. Никита чувствовал, что вряд ли ему здесь поднесут. А с конями просто: скажут ждать — найдем постоялый двор, распряжем, напоим и покормим. Велит Ребе возвращаться сразу — на этих верблюдах можно и так долететь. Дома попьют.

Камешек ударил коню в ляжку. Конь дрогнул и переступил ногами. Несколько мальчишеских голов с радостным «А!» спряталось в коридоре. Ну! Никита сразу их заметил: цыганята, но не видел, кто именно кинул. И здесь цыгане есть.

Камешек отскочил от конской скулы. Теперь Никита ясно видел, кто кинул: длинный цыганенок с мордой, как прохудившийся сапог.

Никита поднял кнут, стал разматывать. Ручка кнута была наборная, из слоистой цветной пластмассы, с прозрачной шишечкой на конце. Такие ручки делают в лагерях общего режима.

Цыганенок кинул третий камень. Одновременно с ним Никита щелкнул кнутом. Конь заржал и дернул телегу. Кнут свистнул в воздухе, цыганенок рванулся внутрь, налетев спиной на других.

Никита посмотрел на ручку: шишечка на ее конце светилась красным. Это Ребе передавал, сигналил ему не ждать, возвращаться сразу[8].

Никита, вращая кнут над головой, смотал его, бросил в телегу и, не глядя на мальчишек, тронул коней.

7

Наша синагога находится в бомбоубежище. На крашенной белой масляной краской двери — расписание молитв и портрет Каменского Ребе — пожилого бородатого человека в меховой шапке.

Лицо на портрете говорит:

— У тебя есть отец. Твой отец…

Завершить эту фразу ты должен сам. Есть только две возможности, и каждый входящий в синагогу выбирает одну из них. Если у тебя есть отец, лицо говорит тебе: «Твой отец — Бог».

И не важно, жив ли твой отец. Отец не умирает. Договариваясь о покупке земли для его могилы, высыпая на его завернутое в саван тело красноватую землю из мешочка, землю, собранную возле КПП на шоссе Модиин — Иерусалим, глядя на демобилизованных в пятнистой форме, швыряющих лопатами на гроб комья земли и выкуривая сигарету, от которой выступают, наконец, слезы, ты не остаешься без отца, — ты просто репетируешь свою смерть. Человек перед тобой прыгнул. Теперь ты — первый к люку, и инструктор-кукушка уже начал свой мерный счет.