Отец - [6]

А нам еще казалось, что в городе темно. Хорошо в городе, светло.

На площади у банка пахнет жареным луком. Между колоннами сидят растрепанные подростки с бутылками пива в руках.

Мерцает, говорит и сам себе поет большой телевизор.

Ни солдат, ни шашлычника, ни подростков не хочется спрашивать, где здесь Каменская синагога, да и незачем. Никита, как только въехали в город, отпустил поводья, и кони процокали по кольцевой улице, у банка дружно свернули налево, на стоянку, со стоянки — во двор, и встали под эвкалиптом, у входа в бомбоубежище.

5

Наша синагога расположена в бомбоубежище. На табличке слева от двери написано: «Убежище № 13. Для открытия в экстренных случаях звонить в центр по экстремальным ситуациям». Но, слава Богу, таких экстремальных ситуаций, чтобы надо было открывать бомбоубежища, в городе пока не происходило, поэтому по будням наша синагога, как правило, закрыта, и прихожане молятся кто где. Только за час, за полчаса, а иногда за пятнадцать минут до наступления Субботы раввин Миша с приглушенным лязгом отодвигает задвижку, открывает железную дверь и гулко идет по длинному подземному коридору. Миша поворачивает круглый черный выключатель, и еще до того, как, отдрожав и отморгавшись спросонья, зажгутся на потолке длинные лампы дневного света, хватает висящее на спинке скамейки полотенце и вытирает с доски. Несколько лет назад соседняя школа иногда проводила в убежище уроки, после уроков на доске оставались всякие слова. Уроки давно прекратились, а вытереть школьную доску начисто, как вам, должно быть, известно, невозможно, можно только размазать мел, но Миша каждый раз, зайдя в синагогу, зачем-то вытирает с доски. Потом он вынимает из шкафчика под бимой скользкие белые скатерти и бросает их на столы. И тут появляются люди. Кто-то передвигает скамейки, кто-то подметает. Звенят, падая в копилку, предсубботние медяки. Синагога начинает жить. У нас не так, как в приличных синагогах, где отец семейства перед Рош а-Шана покупает для себя и для сыновей места по тысяче долларов штука, к столешнице привинчивают медные таблички с гравировкой: Шлоссберг, Шлоссберг, Шлоссберг, Шлоссберг, и часто пустуют места под табличками, потому что один Шлоссберг женился и уехал в Америку, другой перестал ходить в синагогу, а третьего убили по дороге из Беэр-Шевы. Я часто проезжаю там, мимо пирамидки с флагом. Один раз остановил машину, подошел и прочел: «Здесь 15.03.96 были убиты арабами Иосиф Шлоссберг, Нати Тамир, Далит Тамир и Мошеле Тамир». Вокруг серые, выветренные скалы в анемонах и мелких желтых цветочках, пахнет заатаром, дальше — холмы, пологие воровские горы. Где-то здесь скрывался царь Давид. Самсон разорвал здесь льва. О чем это я? А, да. Шлоссберг купил места, а они пустуют. Бывает наоборот: стремительно выросли двое сыновей, третий вернулся из Америки, и не хватает купленных мест.

У нас все не так — приходит кто хочет, когда хочет и садится куда хочет. Синагога наша считается Каменской, но постоянно приходящих каменских хасидов всего четверо: раввин Миша, Шлойме, который все время молится, Француз и Коган из Сормова.

Остальные — представители, как говорят в Израиле, слабых слоев населения и гости.

Кто только к нам не приходит. Сапожник из Житомира, не бывавший в синагоге тридцать лет, приходит прочесть заупокойную молитву по убитому позавчера сыну и заодно благословляет молящихся, потому что он — потомок храмовых священников. Вместе с ним благословляют нас Коган из Сормова и стотрехлетний Коэн, — его приводит седой внук, пятидесятиметровый путь от парадной до синагоги занимает у них минут десять. Я долго не мог понять, зачем таскать в синагогу, зачем мучить старика, у которого глаза уже никуда не смотрят, а мозг и подавно высох, — пока во время урока Талмуда раввин Миша не застрял на непонятном месте, не замычал, не замолчал, и вдруг из угла, где с видом спящей птицы покоился старый Коэн, послышались громкие звуки: старик повернулся к нам, обращался к нам и даже пытался жестикулировать. Коэновский внук, понимавший клекотание деда — искаженную окаменевшими голосовыми связками смесь арабского и иврита, на которой говорили жители острова Джерба, перевел нам точнейшее объяснение непонятного места.

Приходят всякие. Неместный человек в коротких брюках кричит «Амен» таким страшным голосом, что черная шляпа падает на пол с гвоздя, и так восемь раз. Шляпу каждый раз поднимают, вытирают рукавом и снова вешают на гвоздь, но при следующем «амен!» она снова падает.

«Амен» значит верую, никто не говорит, что это нужно шептать, но вопить так, чтобы шляпы падали с гвоздей, тоже не принято, хотя, естественно, «не ори» никто не скажет, каждый верует, как может, однако интересно, кто же этот так оглушительно верующий. После молитвы к незнакомцу подходит Француз, жмет ему ручку и с вежливой французской улыбкой спрашивает, откуда он к нам приехал. Мы, конечно, прислушиваемся. Однако человек на невинный вопрос Француза не отвечает, странно жмется, и, когда Француз уже отходит от него, шляпа опять летит на пол от страшного крика «Амен!». Тут все понимают, что это единственное слово, которое гость умеет произносить, и в это слово, в этот вопль он вкладывает все, что хотел и не смог сказать за свою несчастную жизнь.