Отдельная реальность: Дальнейшие беседы с доном Хуаном - [47]
Слова дона Хуана причинили мне глубокую боль. Не знаю почему, но я был близок к слезам. Я начал рассказывать ему о своем детстве, и волна жалости к самому себе охватила меня. Дон Хуан пристально взглянул на меня и отвел глаза. Это был пронизывающий взгляд. Я почувствовал, что он захватил меня своими глазами. Было такое чувство, что два пальца мягко сжали меня, и я ощутил странное возбуждение, почесывание, приятное отчаяние в области солнечного сплетения. Я стал сознавать свою брюшную полость, ощущая там жар. Я не мог больше говорить связно и забормотал, а затем умолк.
— Возможно, что это — обещание, — сказал дон Хуан после долгой паузы.
— Извини, я не понял.
— Обещание, которое ты дал давным-давно.
— Какое обещание?
— Постарайся сказать мне сам. Ты помнишь это?
— Нет.
— Однажды ты обещал что-то очень важное. Я думаю, что, возможно, это обещание удерживает тебя от видения.
— Не понимаю, о чем ты говоришь.
— Я говорю о данном тобой обещании! Ты должен помнить это.
— Если ты знаешь, что это за обещание, то скажи мне, дон Хуан!
— Нет. Не будет никакой пользы сказать тебе это.
— Было ли это обещанием, которое я дал себе?
Я подумал, что он намекает на мой отказ от ученичества.
— Нет. Это было давно.
Я решил, что он меня разыгрывает, и засмеялся при мысли, что тоже могу подшутить над доном Хуаном. Я не сомневался, что он знает о предполагаемом обещании не больше меня самого и пытается импровизировать. Мысль потакать ему в этом доставляла удовольствие.
— Я что-то обещал своему дедушке?
— Нет, — ответил он, и глаза его заблестели. — И даже не бабушке.
Смешная интонация, которую он придал слову «бабушка», заставила меня рассмеяться. Я подумал, что дон Хуан ставит мне ловушку, но хотел доиграть до конца. Я начал перечислять людей, кому мог бы пообещать что-то важное. О каждом он сказал «нет», а затем перевел разговор на мое детство.
— Почему твое детство было печальным? — спросил он с серьезным выражением.
Я сказал ему, что мое детство было не то чтобы печальным, а, пожалуй, немного трудным.
— Так чувствует каждый, — сказал он, глядя на меня. — В детстве я тоже был несчастным и все время боялся. Трудно быть индейским ребенком, очень трудно. Но память о том времени более не имеет значения для меня, хотя оно и было тяжелым. Я перестал думать о трудностях жизни еще до того, как научился видеть.
— Но я тоже не думаю о своем детстве, — сказал я.
— Тогда почему воспоминания о нем вызывают у тебя печаль? Почему ты чуть не плачешь?
— Я не знаю. Наверное потому, что когда я вспоминаю себя ребенком, то испытываю жалость к самому себе и ко всем своим близким. Я чувствую беспомощность и грусть.
Он пристально посмотрел на меня, и опять в области живота я отметил необычное ощущение двух пальцев, сжимающих его. Я отвел глаза, а потом снова взглянул на него. Он смотрел за меня куда-то вдаль затуманившимся несфокусированным взглядом.
— Это — обещание, данное тобой в детстве, — сказал он после паузы.
— Но что я пообещал?
Он не ответил. Его глаза были закрыты. Я невольно улыбнулся, зная, что он нащупывает путь во тьме, но первоначальное желание потакать ему в этом пропало.
— В детстве я был очень худым, — сказал он, — и всегда боялся.
— Я тоже, — произнес я.
— Больше всего мне запомнился ужас и печаль, охватившие меня, когда мексиканские солдаты убили мою мать, — сказал он мягко, словно воспоминание причиняло боль. — Она была бедной и застенчивой индеанкой. Наверное, даже лучше, что ее жизнь оборвалась тогда. Я был совсем маленьким и хотел, чтобы меня убили вместе с ней. Но солдаты подняли меня и избили. Когда я цеплялся за тело матери, меня ударили по рукам плетью и перебили пальцы. Я не чувствовал боли, но цепляться больше не мог, и они утащили меня.
Он замолчал. Глаза его все еще были закрыты, губы едва заметно дрожали. Глубокая печаль начала охватывать меня. Перед глазами мелькали образы моего детства.
— Сколько лет тебе было тогда, дон Хуан? — спросил я, чтобы как-то отвлечься.
— Лет семь. Это происходило во время великой войны племени яки. Мексиканцы напали неожиданно, мать как раз готовила какую-то еду. Она была слабой и беззащитной женщиной, и ее убили просто так, без причины. То, что она умерла именно так, в общем-то не имеет особого значения. Но для меня — имеет. Я не могу объяснить почему, но имеет. Я думал, что отца тоже убили, но оказалось, что он ранен. Нас загрузили в товарные вагоны, как скот, и заперли. Несколько дней мы сидели в темноте. Время от времени солдаты бросали нам немного еды.
