Отчий дом - [8]

Николай Зарайский воровато оглянулся. Пожалуй, не придется дожидаться более удобного случая для отместки. Только бы не пронюхали кадеты: снова станут звать его «мыловаром» или еще того хуже — «мозолекусом». Упаси бог!

Он незаметно отделился от товарищей и побежал в преподавательскую.

Штабс-капитан Львов жевал яблоко, всецело отдавшись этому занятию.

— В чем дело? — спросил он густым басом, увидя вкрадчивые беспокойные глаза кадета Зарайского. За этот рокочущий бас и нарекла его насмешливая кадетская муза «Тромбоном» — в листках от тетрадей, на стенах коридоров, на пюпитрах парт и даже печатными буквами на обложке классного журнала.

— Господин штабс-капитан… Разрешите доложить…

— Ну, докладывай. Слушаю, — на низкой ноте сдержанно пророкотал «Тромбон».

— Кадет Нестеров запустил змея и подвязал к нему куклу, изображающую… вас, господин штабс-капитан.

— Что-о?

— Да-с, вас. Извольте взглянуть, господин штабс-капитан.

«Тромбон» подошел к окну, и через несколько мгновений его лицо приняло такое выражение, будто он надкусил очень кислое яблоко.

— Я перехвачу его, господин штабс-капитан! — решительно сказал Зарайский. Он подбежал к окну, соседнему с тем, где стоял Петя Нестеров, и, метнув маленькой гирькой, подвязанной на шпагате, попытался подтянуть, нитку со змеем к себе.

Но нитка оборвалась. Змей набрал высоту, покружился над зданием корпуса и опустился где-то на крышу…

Дело еще усугубилось тем, что перед началом четвертого урока Петя Нестеров, одержимый сегодня озорством, написал на задней стороне доски и повернул ее так, чтобы было видно через стеклянную дверь надпись: «Тромбона просят не входить и в коридоре не гудеть». «Тромбон» прочел надпись на доске и, сделав, вид, что не заметил ее, вошел в класс.

Зарайский закричал: «Вста-ать! Смирно!» — и подскочил к «Тромбону» с рапортом. Штабс-капитан рявкнул:

— Молитву!

Зарайский повернулся лицом к образу и прочел постным голоском «Преблагий господи».

«Тромбон» был взбешен. То и дело подергивалась мышца левой щеки, при этом кончик уса подпрыгивал, глаз прикрывался, и потому казалось, что штабс-капитан кому-то подмигивал.

Кадеты кусали губы, чтобы не расхохотаться. Они ждали, что «Тромбон» сейчас снисходительно бросит: «Садитесь!» — и уткнется в классный журнал, но штабс-капитан молчал, оглядывая всех придирчиво-пристальным взором.

— Ну-с, гос-пода… — зарокотал «Тромбон» таким звучным угрожающим басом, что Петя Нестеров вздрогнул и почувствовал, как морозец побежал по коже. Офицер-воспитатель не был так прост, чтобы сразу наброситься на свою жертву.

— Кто же из вас з-запустил сегодня в корпусе воздушного з-змея?

Класс молчал. Зарайский с недоумением, смешанным с благодарностью, смотрел на штабс-капитана.

— Молчите? Что ж… Вместо отдыха и развлечений… постоите после уроков четыре часа навытяжку всем классом. Да! Всем классом!

Угроза подействовала на кадетов угнетающе. Четыре часа стоять после уроков! Есть ли мука более жестокая для шестнадцатилетних непосед?..

И все-таки класс молчал. Петя Нестеров, багровый от стыда, стоял рядом с Данилкой, с восторгом и гордостью несшим крестную муку «за други своя»…

«Надо признаться. Из-за меня всех накажут. Нехорошо», — думал Петя, но не было сил поднять руку и вымолвить признание.

После уроков штабс-капитан принес в класс свою любимую газету «Русский инвалид» и, удобно устроившись в кресле, углубился в чтение.

Время от времени он поднимал голову и выжидающе глядел на кадетов, стоявших по команде «смирно!».

Вдруг раздался тонкий, но довольно твердый голос Пети Нестерова:

— Господин штабс-капитан! Змея запустил я.

«Тромбон» поднялся во весь свой огромный росту, свирепо сверкнул мутными глазами.

— Та-ак!.. Трое суток строгого ареста.

Он помолчал. Потом, обращаясь к Зарайскому, сказал с отчетливым оттенком самодовольного удовлетворения:

— Ведите классное отделение на отдых…

6

Карцер помещался на верхнем этаже отдельного здания во дворе корпуса. Единственное небольшое окошко с металлическою решеткой открывало вид на золотую луковицу церкви и высокий берег Волги.

В комнате пахло мышами, гнилой соломой жиденького тюфяка на широком грязном топчане и еще чем-то кислым и затхлым, что отличало, кажется, все карцеры и гауптвахты Российской империи от обычного человечьего жилья.

Было невыносимо тоскливо. И обиднее всего то, что в злосчастные трое суток ареста выпадало воскресенье. Боже, до чего больно сжималось сердце при мысли, что мама с Наденькой будут сидеть дома и не пойдут на выставку, где совершаются подъемы на привязном воздушном шаре.

Странно, здесь, в карцере, Пете непрестанно думалось о Наденьке. Он вспоминал каждое ее слово, выраженье глаз, улыбку. Петя давно привык к ее мальчишечьим повадкам, к открытому и доброму нраву. Вместе они возились с голубями, вместе лазали с рачевнями у высоких обрывистых берегов реки и даже по первопутку ходили на зайцев…

Но вот как-то выдалась одна необычная субботняя ночь. Петя пришел из корпуса поздно, он иллюстрировал ежемесячный журнал «Спортивный листок».

Дома была одна Наденька. Она сидела у рояля, не зажигая лампы, и играла «Лунную сонату».