Отчий дом - [239]
Полиция и жандармы прохаживались по улицам, прислушивались, приглядывались и покрикивали:
— Ну, проходите, проходите! Не толпиться!
Появились, конечно, и пьяненькие, которые их задирали:
— Ничаво ты мне теперь сделать не можешь! Полная свобода царем объявлена.
На базарной площади около бакалейной лавочки скандал вышел.
Публика собралась: мастер из железнодорожных мастерских манифест разъяснял и называл его конституцией. А тут потребовалось и конституцию объяснить: не понимает публика.
— Теперь царь не может все своей волей делать и закона не может постановить без согласья народа. Вот это и написано тут.
Послушал эти разговоры проходивший мимо надзиратель полиции и крикнул:
— Что ты тут врешь, сукин сын? Про конституцию тут ничего не написано.
Мастеровой обиделся:
— Я сукиным сыном никогда не был. Моя мать — не сука, а человек, женщина. Может, это у вас мать — сука, а у меня…
— Ты у меня поговори — я тебе морду набью!
— Руки коротки!
Надзиратель вскипел и развернулся, чтобы дать грубияну по морде, по старому способу, но мастеровой увернулся и, нырнув за спины других, закричал:
— Граждане! Царем неприкосновенность личности объявлена, а полиция избить личность желает!
Публика вступилась, не дала побить:
— Сукиных детей теперь нет в Рассее. Граждане теперь!
Подошел Ваня Ананькин:
— В чем тут дело?
Объяснили хором. Ваня возмутился и потребовал составить протокол.
— А вы тут что за судья? — вызывающе спросил Ваню надзиратель. — Для порядка есть власти, а вы что такое?
Ваня начал отчитывать полицию, а публика гогочет от удовольствия и поощряет Ваню. Подошла толпа рабочих. Возбуждение возрастало. Надзиратель хотел удалиться, но толпа озорничала:
— Не выпускайте! Протокол надо на него составить!
Надзиратель выхватил из кобуры револьвер, но его обезоружили.
— К исправнику его ведите! Пусть протокол составят, что в людей хотел стрелять… Вот они что делают! Сволочи!
— На мирных граждан оружие обнажают! К исправнику его, сукиного сына!
— Я не отказываюсь. Ведите к исправнику…
Повели к исправнику. Вся улица побежала следом, а по пути толпа любопытных все росла и росла…
Видя, что Ваня Ананькин идет во главе, встречная интеллигентная публика стала примешиваться к толпе. Подмешивались мелкие чиновники, приказчики, ребятишки с матерями. Какой-то пьяный рабочий сорвал с женщины кумачовый платок и привязал к палке: получалась демонстрация с красным флагом.
Подошли к дому исправника, на крыльце два стражника. Ваня вступил в объяснения, потребовал, чтобы его пропустили в квартиру исправника…
А народ бежит и бежит со всех концов. Ваню, в конце концов, допустили, но отобрали у него револьвер, который принадлежал надзирателю и теперь должен был играть роль вещественного доказательства. Пропустили, но не выпустили и, может быть, к его счастью. Кончился этот пустяк трагически.
Неожиданно растворились ворота дома, и публика увидала во дворе солдат.
Вышел фельдфебель и крикнул:
— Расходись по домам! Если три раза прикажу, не разойдетесь, огонь открою!
Публика ответила хохотом. Из толпы начали острить:
— Ах ты, Аника-воин[630]!
— Второй раз приказываю: разойдись!
— Не посмеешь!
Третьего предостережения даже не заметили за шумом толпы. И вдруг — залп из винтовок. Точно горсть гороху бросили на железный лист…
Толпа бросилась врассыпную, а на лужке против дома исправника корчился в судорогах босой мальчик лет десяти…
Мальчика подобрали и унесли… Ваню Ананькина вечером выпустили. Его привлекли к делу в качестве подстрекателя…
Так зловеще началась конституция в Алатыре…
Интеллигенция попыталась собраться в зале городской думы для торжественного заседания, но появился исправник с нижними чинами и предложил разойтись.
Возмущались, спорили, ссылались на Высочайший манифест, обвиняли в неповиновении Высочайшей воле, грозили:
— Вы за это ответите!
— Хорошо. Потом ответим, а сейчас потрудитесь разойтись, или я употреблю военную силу!
Ворчали, называли кого-то «насильниками», а конституцию — провокацией, но пошли вон. Не было «вождя».
Забегали в бабушкин дом справиться: когда приезжает Павел Николаевич, но там и сами ничего не знали. Ни письма, ни телеграммы. Пропал без вести. В доме стояла зловещая тишина, молчаливая печаль и тревога. Леночка бродила, как больная, только что перенесшая тяжелую операцию. Не спала по ночам и все прислушивалась, не дрогнет ли звонок в передней. Она проклинала и революцию, и конституцию. Кто знает: может быть, Малявочку убили, вот так же, как убили мальчика на площади? Хорошо еще, что застрявшая вследствие железнодорожной забастовки Наташа подбодряла Леночку, но и Наташа собирается уезжать в Москву: театры начали работать…
Леночка молилась по ночам, и в молитвенном шепоте иногда прорывался стон безнадежного отчаяния:
— Малявочка!
А Малявочка крутился в вихре политических страстей и «спасал конституцию, а может быть, даже и Россию». Манифест отвоевали, а впереди — не приятный отдых на лаврах, а новая борьба, да еще на два фронта, ибо теперь — два врага: один тянет Россию назад, к восстановлению самодержавия, а другой толкает в омут социальной революции, которая погубит Россию.
