Отчет Брэдбери - [13]

Шрифт
Интервал

— Не знаю. Думаешь, они видели?

— Хорошо, — сказала она. — Кто я такая?

— Какое им дело? Это мой дом. Я здесь живу. Кому какое дело?

— Я хочу, чтобы меня никто не заметил, — сказала она. — Что ты скажешь, если кто-нибудь тебя спросит?

— О чем спросит, Анна? Это абсурд.

— Послушай, Рэй, — сказала она. — Я не умею этого делать. Понимаешь? Я никогда раньше этого не делала. Я не очень хорошо соображаю, что я делаю. Но я чувствую, что мне необходимо принять меры предосторожности. Знаю, что это необходимо.

— О чем ты говоришь?

— Если после моего отъезда тебя спросят, кто я такая, говори, что я сиделка. Меня прислали из больницы, чтобы ухаживать за тобой в первые дни выздоровления.

— Никто не спросит. Я ни с кем не разговариваю. Никто не разговаривает со мной.

— Это плохо, — сказала она.

— Я так не думаю.

— А я думаю, — сказала она. — Тебе придется найти какой-то способ сказать им это. Открыть окна?

Я смотрел на нее, пока она поднимала шторы и открывала окна. Она постарела, что не должно было удивлять меня, но, по сравнению со мной, она старела мягко, обаятельно. Она оказалась выше ростом, чем я помнил, и худее, ее лицо было более длинное, более угловатое, с более острыми чертами. Ее волосы, как и сорок пять лет назад, были темными, но теперь по цвету походили на пушечную бронзу, были разделены пробором и завивались внутрь чуть ниже ушей. Глаза блестели. Она не носила очков. На ней были синие джинсы, белая рубашка с короткими рукавами, расстегнутая на шее, и кроссовки. Ее руки и ладони выглядели сильными, словно ей приходилось выполнять тяжелую работу. Она не была хорошенькой или особо женственной — как и в двадцать два, — но была более чем привлекательна, не утратив своей энергии.

— Вот так, — сказала она.

Комнату освещало знойное солнце раннего вечера середины лета. Воздух был тяжелый. Ни ветерка. Я вспотел. Анна села напротив меня на диван. Она сидела прямо, плотно прижав ступни к полу, и рассматривала меня.

— Так как дела? Ты выглядишь так, словно побывал в аду.

— Думаю, так и есть. Я прошел через него.

— Знаю. Ты в порядке? Я должна была сразу спросить об этом.

— Думаю, да. Ты хорошо выглядишь, Анна.

Я чувствовал себя обиженным, но мне не хотелось ей этого показывать.

— Ты удивлен, — проговорила она.

— Нет. Ты хорошо выглядишь.

— Для моего возраста, имеешь в виду?

— Вовсе нет, — сказал я. — Ты выглядишь здоровой, сильной. Насколько мне видно.

— Что ж, тогда спасибо. — Анна наклонилась вперед, поставила локти на колени. — Я — стреляный воробей. — Она улыбнулась. — У тебя был шанс. — И прибавила: — У тебя что-нибудь болит? Что сделать, чтобы тебе было удобнее?

— Я в порядке, — ответил я. — Рад, что вернулся домой.

— Ты предпочел бы остаться один.

— Возможно. Лучше скажи, в чем дело. Зачем ты приехала?

— Чтобы рассказать тебе. Вот зачем я приехала. Не бойся, я здесь не просто для того, чтобы пообщаться. Я не могу так быстро. Я помню тебя, но не знаю. Не знаю, как ты отреагируешь. Я волнуюсь. Мне приходится волноваться. Мне необходимо почувствовать тебя. А твое состояние все очень усложняет, затрудняет.

— Для меня?

— Конечно, для тебя. И для меня. И для других.

— Для других?

Она не ответила. Я не знал, как вынудить ее сказать о том, что привело ее сюда. По правде говоря, меня это не слишком заботило. Я был бы гораздо счастливее, если бы она уехала, ничего мне не сказав. Я сомневался, что она расскажет что-то особенное, что могло бы меня заинтересовать, учитывая мое состояние. Я был болен и, возможно, смертельно. Меня напугало то, что со мной случилось. Мне хотелось отдохнуть, хотелось покоя. Больше ничего. На следующий день я не раз порывался попросить ее, чтобы она уехала. (Это бы не помогло. Только одно могло заставить ее уехать, разочароваться во мне, но я не знал, что именно.) Я верил — и, конечно, ошибался, — что присутствие Анны, еще более невыносимое из-за ее необъяснимого и непонятного поведения, опасно для меня. Я сказал ей:

— Мне это не нравится. Не может нравиться. Для меня это слишком резко, чтобы я мог с этим справиться. У тебя нет сердца.

— Я знаю, — ответила она. — Прости меня. Я не ожидала, что найду тебя в таком состоянии. Если бы я знала, отложила бы поездку.

— Тогда, может быть, отложим разговор? Поговорим когда-нибудь позже?

— Нет, не думаю.

Мы несколько раз вели эти бесплодные и бессмысленные беседы. Анна готовила нам еду. Она прожила у меня неделю. Каждое утро она ехала — теперь я всем сердцем одобряю эту секретность — по автомагистрали между штатами в гигантский супермаркет и покупала только то, что нам требовалось на день. Так она могла донести покупки к дому от грузовика, который продолжала оставлять на улице в паре кварталов от нас. Я сидел на нестрогой диете. Она готовила мне куриные грудки без кожи, незамысловатую пасту, вареный картофель, тосты, бульон, зеленое желе из концентрата — больничную еду. К слову сказать, у Анны она получалась вполне съедобной. Порой я засыпал днем на несколько часов, как убитый. Отчасти потому, что чувствовал постоянную сонливость, отчасти чтобы избежать неловкости из-за пребывания в доме знакомой незнакомки. Анна стирала, мыла посуду, содержала дом в чистоте и порядке, изучала газеты, смотрела телевизор, читала книги, которые привезла с собой. Когда я не спал, большую часть времени мы проводили раздельно. Я закрывался в кабинете, что, как я уже говорил, было мне несвойственно. Когда мы были вместе, ели или занимались чем-то, Анна рассказывала о своих троих детях, о внуках и о покойном муже. У нас обоих была долгая преподавательская карьера (у нее явно более успешная), и мы, хотя я к тому не стремился, иногда говорили об этом. Анна настаивала, чтобы я рассказывал ей о Саре, и я это делал, вначале довольно сдержанно. Я чувствовал себя хорошо и уютно, когда описывал Анне наш дом при жизни Сары, комнату за комнатой: как он выглядел, как в нем пахло, какие чувства он вызывал и как мало сейчас в нем и вокруг него напоминало о ней. Анна оживлялась, когда мы говорили о Саре, и было очевидно, что она тоже любила ее. Только эта привязанность, несмотря на разные ее степени, удерживала меня от того, чтобы отбросить условности, забыть о вежливости и вышвырнуть Анну из дома.