Отчаянный - [2]

Вдруг Воронков перестает жевать, услышав голоса возле проходной будки.

Один голос Воронков узнает: это неторопливый, обстоятельный басок Гришина, тоже трюмного из их команды. Гришин сегодня стоит вахтенным.

— Зачем вам Береснев, гражданочка? — басит Гришин.

Вежливый женский голос:

— Это мой муж. Позовите, пожалуйста.

— Муж? — Гришин прокашливается. — Ладно, обождите тут, сейчас позову.

«Вот так фрукт! — изумленно думает Воронков, перестав жевать. — От всех скрывал, что женатый…»

Он осторожно отодвигает ветку, выглядывает. Спиной к нему стоит у ворот тоненькая девушка в черной без рукавов кофточке и серой юбке. Волосы золотым водопадом льются на плечи. В руках большая желтая сумка, легкое пальто. Неужели и вправду жена этого рифмоплета?..

Шаги. Воронков ныряет в кусты.

— Виктор! — слышит он ее голос.

— Зачем приехала? — Это голос Береснева. — Кто тебя звал? Я тебе, кажется, ясно написал.

В ответ — сбивчивое, взволнованное:

— Витя, я приехала, потому что не могу так… Они не знают… Они думают, что я в Москве…

Больше ничего не слышно. Ушли куда-то. Воронков обиженно моргает, потом принимается за арбуз. И тут он слышит голос Гришина:

— Эй, Береснев, вернись! Нельзя посторонним на территорию…

Правильно! Воронков перестает жевать. Приближаются шаги, а вместе с ними — всхлипывание.

— Ты злой… Бессердечный, эгоист…

— Ладно, Лиля, — отвечает Береснев. — Слезами не поможешь. Ясно сказал: кончено между нами. Уезжай.

— И уеду!

— Поезд в пятнадцать двадцать, как раз успеешь. Папа-мама тебя ждут.

Опять всхлипывание.

— Витя… Ты хоть проводи меня…

— Нет. Зачем? Прощай, Лиля.

Шаги — быстрые, твердые.

Воронков осторожно выглядывает, видит: она потерянно стоит, платочек у глаз, плечи вздрагивают. Вдруг спохватилась, вскинула голову, выбежала за ворота.

Задумчиво Воронков доедает арбуз. Черные косточки не выбрасывает — заворачивает в обрывок газеты: потом погрызть на досуге.

Выбирается из кустов. Надо спешить: обеденный перерыв заканчивается, вот-вот ударят склянки.

* * *

Весть о предстоящем океанском походе взбудоражила всю команду. Больше всех радуется рулевой-сигнальщик Береснев. Вечером в кубрике слышится его быстрый увлеченный говорок: рассказывает товарищам о том, как французский врач Аллен Бомбар в надувной шлюпке один-одинешенек пересек Атлантический океан.

Береснев высок ростом. Лицо у него скуластое, с тупым коротким носом, с усиками — похож на молодого Горького. Всегда чем-нибудь увлекается: книжками о путешествиях, лыжами, а то вдруг решит изучать английский язык и пишет в «Книгу — почтой», чтоб новейший самоучитель прислали. Из-за увлечений бывают неприятности по службе: то на занятиях забьется с книжкой в уголок — и ничего не слышит, старшина поднимет его, задаст вопрос — стоит, ушами хлопает; то сбежит с физзарядки — было раз зимой, — встанет на лыжи и до самого завтрака носится по скрипучему насту…

— В горах? Ну был я в горах, — слышится вечером в кубрике быстрый бересневский говорок. — В горах, ребята, неинтересно, там сдавлено все, дышать абсолютно нечем. Вот степь — это да! Просторно! Я, ребята, когда техникум геодезический окончил, сразу в степь уехал с экспедицией. Жарища, змеи под камнями. Ночью однажды…

— На минутку, Береснев, разговор есть.

Озолинь, старшина команды трюмных, он же комсомольский секретарь, взяв за Локоть, отводит Береснева к окну.

У Озолиня строгие глаза, строго поджатые губы — так и обдает холодом.

— Мне стало известно, — без околичностей, в упор говорит секретарь, — что ты бросил жену. Это правда, Береснев?

У Береснева скулы в красных пятнах, глаза темнеют.

— Откуда сведения? — спрашивает отрывисто.

— Это неважно. По существу отвечай — правда, нет?

— Не буду отвечать. Мои дела абсолютно никого не касаются.

Озолинь строго молчит. Обеими руками обтягивает фланелевку на поджаром животе: убирает складки назад.

— Учти, Береснев, придется принять девственные меры.

По-русски Озолинь говорит так же хорошо, как и на родном, латышском, но все же бывает иногда — спутает слово.

— Действенные, — машинально поправляет Береснев.

— Да, — кивает Озолинь. — Сейчас некогда — в океан идем. Но когда вернемся, будешь держать ответ на бюро. Хорошенько подумай.

Комсомольское бюро на лодке — шумное, авторитетное, никому спуску не дает. Озолинь на ветер слов не бросает — всем известно.

«Ну и пусть, — ожесточенно думает Береснев. — Это их не касается».

Гришин, в трусах и тельняшке, стоит у стола, гладит дымящиеся брюки. Утюг кажется хрупким в его огромных ручищах. Береснев подходит, зло шепчет на ухо Гришину:

— Я тебя как человека просил не болтать, а ты… Эх ты!..

Гришин изумленно распахивает глаза:

— Ты что, Витька? Никому не говорил я. С чего ты взял?

* * *

Вот он, океан. Красным шаром выкатывается солнце из серой воды — все заиграло вокруг, заискрилось. Но продолжается это недолго: солнце, чуть поднявшись над горизонтом, ныряет в косматые тучи. Опять будет пасмурный день, и медленное движение туч в небе, и мерные шорохи длинных океанских волн…

Пятый день подводная лодка в океане — темно-серая точка среди бескрайнего серо-зеленого простора. Пятый день, как рулевой-сигнальщик Береснев потерял покой и сон. Стоя на верхней вахте, завороженными глазами смотрит, смотрит на океанскую ширь. И ведь раньше, в обычных походах, в своем море, тоже не видно было берегов. Там вода, здесь вода… Но только стоит подумать — «океан», и подступает что-то тревожно-огромное…