Отчаяние - [42]

Перестроив войско, Тауекель-хан пошел в наступление. Лашкары эмира не двигались с места. И в это время глухо ахнули угловые башни ташкентской цитадели. Громадные раскаленные добела камни врезались в самую середину казахского войска, пробив в нем длинные кровавые бреши. Испуганные степные кони метнулись в разные стороны, смешав ряды наступающей конницы. Не только трава, но и сама земля загорелась там, куда упали снаряды «черных дромадеров». Не успели опомниться казахские джигиты, как ударил второй залп. И кто знает, как развернулись бы дальнейшие события, если бы горожане, среди которых было немало сторонников Баба-султана, не подняли мятеж и не захватили все четыре камнеметных орудия. Одновременно были тайно открыты задние небольшие ворота, и через них ворвались в город две тысячи джигитов во главе с Кияком и Туяком. Их знали и любили в Ташкенте, а чуть ли не половина их отрядов была из ташкентских беглецов…

Оказавшись под угрозой окружения, теснимый на флангах Есим-султаном и Куджек-султаном, эмир Абдуллах дал сигнал к отступлению. Он думал было укрыться в цитадели, но в этот момент на ее стенах показались казахские джигиты. Один из них натянул громадный лук, но эмир Абдуллах только криво усмехнулся. На добрых три расстояния полета обычной стрелы находилась от эмира крепостная стена. Послышался резкий свист, и каленый наконечник пробил броню как раз напротив сердца хана Абдуллаха. От верной смерти его спас рванувшийся конь.

— Это он… тот проклятый стрелок! — захрипел эмир, обливаясь кровью и сползая на руки телохранителей.

Да, это был Кияк-батыр, хранивший каленую стрелу для эмира Бухары со времен осады Саурана.

Услышав о тяжелом ранении самого эмира — хранителя веры, бухарские лашкары обратились в бегство. Хан Тауекель немедленно бросил в погоню за ними свежую конницу. Меняя лошадей, она непрерывно нападала на отступавших, не давая им передышки. Так на плечах лашкаров и ворвались передовые отряды Тауекель-хана в древний Самарканд.

* * *

Во дворце, где некогда вершил суд Хромой Тимур, сидел на древнем резном троне степной хан Тауекель. Знамя Белой Орды с конскими хвостами развевалось на башне. К хану вошли везири, военачальники, братья Есим-султан и Куджек-султан, многочисленные придворные. Но он отыскал глазами двух братьев-батыров.

— Вот люди, обеспечившие нашу победу! — сказал хан Тауекель. — Как степные орлы, бросились они на врага, как волки травили бухарскую дичь, как барсы готовы к последнему прыжку на грудь издыхающего бухарского оленя!

По ханскому знаку принесли и надели на обоих батыров самые лучшие кинжалы из захваченной добычи. Рукояти их были украшены драгоценными камнями и чеканным золотом. На плечи им набросили шитые золотом бухарские халаты, к крыльцу подвели двух невиданно красивых и быстрых коней благородной бактрийской породы.

— Знамя Белой Орды ждет от вас новых подвигов! — сказал им хан Тауекель. — Чего желаете вы, славные батыры?

Как обычно, шаг вперед сделал более словоохотливый Кияк-батыр, преклонил колено:

— Джигиты из наших тысяч — это пастухи, землепашцы и кузнецы… Разреши нам, мой повелитель-хан, вернуться к своим занятиям!

Тихим и твердым был голос неродовитого батыра, но он прогремел как гром под древними высокими сводами. А потом в наступившей тишине все явственно услышали, как скрипнул зубами великий хан Тауекель…

* * *

Не на благородного бухарского оленя, а скорее на раненого тигра походил эмир Абдуллах, повелитель Бухары. Всеобщее ополчение объявил он в Бухаре, Хиве, Балхе, Хорасане и всех других подвластных землях. Меньше чем через месяц, грозная бухарская армия разбила свои шатры на Зарафшане — как раз на полдороге между Бухарой и Самаркандом. Туда к излечивающемуся от тяжелой раны Абдуллаху и прибыл его мятежный сын Абдумумин. Он вошел в большой белый шатер и пал на колени:

— Прости, отец, за то горе, что причинил тебе своим непокорным нравом и поведением. Отныне я самый почтительный сын. Вот хлеб и Коран — на них клянусь тебе в преданности и сыновнем послушании!

Видимо, действительно постарел эмир Абдуллах, ибо скупая человеческая слеза показалась в уголке его глаза.

— Бог дал мне радость увидеть на склоне лет и простить моего единственного сына! — воскликнул он. — Пусть хоть сегодня придет ко мне смерть — я приму ее безропотно, ибо исполнилась моя самая заветная мечта. Со мной мой сын и наследник!..

Долго рассказывал старый эмир своему сыну о делах и секретах управления таким государством, как священная Бухара. Немало их было, этих секретов. А потом он указал сыну пиалу и попросил дать ему выпить освежающего виноградного соку.

Сын почтительно исполнил его просьбу. Но Бог, очевидно, услышал слова старого эмира о том, что тот готов к смерти «хоть сегодня». Ибо, выпив из рук единственного сына пиалу сока, хан Абдуллах захрипел и откинулся на подушки. Абдумумин внимательно посмотрел в глаза отцу, вывернул веки. Потом он выплеснул остатки питья в угол, сполоснул пиалу и снова наполнил до половины соком. Выйдя из шатра, он передал страже распоряжение не будить отдыхающего эмира.

Лишь к вечеру решился зайти в шатер начальник стражи. Он вгляделся в полулежащего на подушках хана и вздрогнул. В страшной, известной всему миру улыбке раздвинуты были губы святейшего эмира. Та же жестокая, обещающая смерть улыбка застыла в мертвых глазах правителя…