Отбой! - [36]

А солдатские плечи! Вас перекрещивали ремни винтовки, ранца, фляжки, сумки. Словно не люди шли, а вьючные животные, жаждущие поскорей вернуться домой. Шли, шли, шли походным маршем…

Чего только не несет на себе солдат!

На боку у каждого еще каска, противогаз, лопатка, штык, подсумок, нож.

Пот разъедает кожу…

В груди солдата отдается гул всех маршевых рот и эхо приглушенных проклятий! А голова солдата, о, лучше бы срубить ее и бросить на пороге родного дома, поближе к знакомой кухоньке, к милой сердцу спальне и альбому семейных фотографий…

А солдаты всё маршируют. Вперед, назад. Направо, налево. Всюду движутся солдатские ноги, спины, плечи, груди, головы, без них не обойтись войне!

Пепичек совсем обессилел. Мы по очереди несли его винтовку. На привале он даже не ложился на землю, а только прислонялся к скале, боясь, что если ляжет, то уже не в силах будет встать. Но и возвращение в казармы не сулило ему ничего приятного, — целый день его будут гонять по плацу, а к вечеру посадят «на губу». Сейчас, в августе, там совершенно невыносимая духота и озверевшие клопы. Дощатые нары — неважное место для отдыха после изнурительного похода…

Мы едва тащились, ноги утопали в пыли, голова падала на грудь. Пепичек всю дорогу напряженно придумывал что-нибудь такое, что разом избавило бы его от этой ужасной жизни. Его нежная, впечатлительная душа слишком страдала от грубости и лишений войны. Он поделился с Эмануэлем своим заветным планом — начать голодовку. Пуркине серьезно предупредил его, что это глупая затея, которая может привести к трагическим последствиям, — ведь он, Пепичек, и без того слаб.

Однако и сам Эмануэль иногда приходил в отчаянье. При его натуре, деятельной во всех отношениях, ему тяжело было тянуть нудную лямку армейской службы, неотъемлемой частью которой было бесконечное и бессмысленное ожидание.

— Вы еще ничего не теряете, — говаривал нам Эмануэль. — Разве была у вас какая-нибудь серьезная работа? Вы только успели сдать на аттестат зрелости. А я оторван от настоящей науки. Повесить их всех за это мало! Вы тоскуете только по дому, а я еще по своей работе. Скорей бы попасть на передовую, уж там-то я устрою себе роскошное обмораживание!

Он открыл нам свой рецепт: охлаждающая смесь соли и нашатыря. В конце концов, пусть пропадает один палец ноги, черт с ним! И без него можно обойтись, а тем временем кончится война. Эман научил нас, как отморозить палец наиболее безопасным способом.

— Надеюсь, что в горах на итальянском фронте всегда есть лед и снег, — со смехом добавил он.

Ждать! Ждать удобного момента! Ждать, пока нас пошлют на фронт. Вечно ждать и ждать. У кого тут хватит терпения!

Пепичек был совершенно удручен предстоящей отсидкой на гауптвахте. Конец облегчающим душу беседам с Эмануэлем! А ведь им и так предстояло вскоре расстаться — батальон Эмануэля уходил на фронт.

На лице Пепичка, когда мы возвращались с Малагоште, было заметно сосредоточенное раздумье. На другой день, во время купанья под Сан-Николо, Пепичек отплыл за скалу и спустя несколько минут приковылял на одной ноге. В левую ступню ему впился морской еж. Так вот что он задумал!

Увечье было далеко не безопасным и могло иметь даже смертельный исход. Одиннадцать дней Пепичек не появлялся в строю, наша последняя четверка была неполной. Отсидка на гауптвахте была отложена. А вскоре начальство забыло о Пепичке. В училище стоял дым коромыслом: ожидался визит самого фельдмаршала.

В этот знаменательный день нас разбудили еще на рассвете, в половине четвертого, и выстроили во дворе. Капралы проверили каждый ремешок на солдатах. То же самое сделали взводные командиры. Потом каждого из нас детально освидетельствовал Гробе. Затем явился обер-лейтенант Шлезингер. За ним капитан и майор. Все они в подробностях повторяли одну и ту же процедуру. Наконец появился сам Кокрон.

Больше трех часов длился смехотворно мелочный осмотр, осточертевший нам до невероятности. Все страшно устали от непрерывного напряжения. Наконец осмотр как будто закончился. Было еще только четверть восьмого, но ноги у нас уже ослабели. По выходе на плац нас снова осматривали, проверяя оружие и амуницию, пересчитывая людей. В который уж раз!

Только в десять часов утра звуки церемониального марша возвестили о появлении фельдмаршала. Из крытой коляски вывалился живот, за ним тоненькие ножки, пламенеющие алым сукном лампасов, отсвет которых делал еще румянее физиономию фельдмаршала, похожую на лицо сельского сторожа.

Счастье Губачека, что он был болен! Жаркую нам задали баню. Мы изображали наступление рассыпным строем, прыгали через огромные валуны, с размаху кидались на землю, точно откуда-то действительно строчил вражеский пулемет.

Его высокопревосходительство желал видеть это упражнение, и вот это, и еще это… Кровь стучала у нас в висках, заглушая шум моря.

Только в половине третьего мы наконец покинули плац. Все буквально обливались потом, даже верхняя одежда насквозь пропиталась им.

Отложить амуницию. Rasch! Schnell! Все вниз! Во дворе уже приготовлены скамейки для занятий. А обед? Какой там обед!

Мы расселись, буквально поливая потом скамейки. Приблизилась свита фельдмаршала, В этот момент во двор приковылял Пепичек. Нейкерт нашел его под койкой, проверяя, не спрятался ли кто-нибудь в комнатах, чтобы уклониться от проверки. Ну, теперь ему достанется! Однако все обошлось: наша маршировка была признана лучшей в армии, моральная подготовка тоже оказалась на высоте (офицеры вызывали только немцев, венгров и румын, которые всю премудрость знали назубок), и публичная похвала из уст фельдмаршала повлекла за собой всеобщую амнистию, так что Пепичек на сей раз избавился от гауптвахты.