От звезды к звезде. Брижит Бардо, Катрин Денев, Джейн Фонда… - [16]

– Ты забыл отнести мусор, – бросила она. – Сходи, мой дорогой, будь так добр. Я обожду тебя в постели.

Я схватил ведро и вышел. Но, едва переступив порог, осознал свою ошибку. Однако было уже поздно… Брижит заперла за мной дверь и задвинула засов. Я был в пижамных брюках. В таком виде не могло быть и речи, чтобы воспользоваться машиной и отправиться к кому-либо из друзей, к тому же у меня не было ключа. Не лучшим выходом из положения было устроиться на ночь на лестничной площадке с мусорным ведром в обнимку.

Я попробовал выставить дверь плечом, но такое получается лишь в кино. Тогда я придумал другой способ. Площадка была узкая, и можно было, прижавшись спиной к стене, упереться ногами в дверь. Ярость утроила мои силы, ибо дверь внезапно подалась. Напуганная Брижит умчалась в спальню, куда я последовал за нею. Не помню себя в таком гневе. Мне хотелось ее побить, но я никогда не смел поднять руку на женщину. И сейчас, несмотря на весь свой гнев, я не мог на это решиться. Я был недоволен сам собой. Тогда я нашел довольно экстравагантный, но тогда показавшийся мне оптимальным выход. Уложив Брижит на ворсистый ковер и набросив на нее матрас, я стал прыгать на том месте, где находилась ее задница. Гнев мой постепенно прошел. Брижит же долго дулась, но не из-за моих упражнений на матрасе (ей не было больно), а из-за выломанной двери, которую пришлось заменить новой.

Четыре года спустя, когда мы решились развестись, адвокат Брижит допытывался у нее, какие она может перечислить претензии ко мне.

– У меня к нему нет претензий, – ответила она.

– Коли вы разводитесь, значит, есть что-то, в чем вы можете его упрекнуть.

– Нет, ни в чем. Мы часто ссорились, но виноваты были оба.

– Послушайте, мадам, я должен представить судье какие-то основания. Постарайтесь вспомнить хоть что-нибудь.

– Ах, да, – сказала Брижит. – Есть одна вещь… Я буду этим попрекать его всю жизнь.

– Вот и прекрасно! Расскажите.

– Однажды он выломал дверь. А я только ее покрасила…

В свою очередь, я тоже не мог предъявить Брижит какие-то претензии. Она любила меня. Была мне верна. По крайней мере, я так думал. Кстати, если бы я узнал, что во время одной из своих поездок на съемки она изменила мне, я бы, вероятно, расстроился, но не стал бы кричать на каждом углу о ее измене. Мы умели развлекаться и смеяться. А ссорились, как балованные дети, любовники, и это было похоже на легкую зыбь, а не на бурю. Шум, ею вызванный, объяснялся столкновением двух сильных характеров, которые при этом не уничтожают себя. Наоборот, мы взаимно обогащали друг друга.

Подобно ребенку Брижит слишком многого требовала от тех, кого любила. Если на какое-то мгновение она лишалась их внимания, ее охватывал страх. «Я несчастна. Мне страшно», – повторяла она неоднократно. Работа в журнале принуждала меня к частым отлучкам, и это разрушало в ней что-то. Мое присутствие нужно было ей, как воздух. Днем, ночью, в Париже, во время съемок в провинции или за границей она звала на помощь, и я мчался к ней. А когда приезжал, бросив важную работу, настроение ее уже переменилось. Она напоминала ребенка, который утром забывает приснившиеся ночью кошмары. В этом смысле она была ужасной эгоисткой. Иногда мне подолгу приходилось увещевать, успокаивать ее. «Мне страшно, Вадим. Ты будешь любить меня вечно?»

Переменчивая в настроениях, она столь же быстро меняла свое решение. Могла отказаться от ужина, о котором договорилась неделю назад. Могла отменить встречу с журналистом, приехавшим к ней специально из Рима или Нью-Йорка. При этом даже не извинялась. Обедая с ней три дня назад, я услышал: «Ты один умел заставить меня переменить решение. Сегодня никто не способен это сделать, и мне так трудно».

Я прощал ей многие капризы, как прощал их потом своим детям. Но ребенок вырастает и приспосабливается к своему новому положению. Говорят, он достигает возраста разума. А Брижит так и не выросла. Напротив, чем больше успех привлекал к ней людей, тем большего благоговения она требовала к своей персоне. Не то чтобы она стремилась всеми командовать, все решать, как поступают сильные женщины. То была более изощренная форма тирании, неизбывная жажда любви к себе со стороны другого человека.

Брижит не отличалась предсказуемостью. Я был свидетелем того, как она кричала на прислугу по поводу купленных котлет и в тот же день могла подарить машину дублерше, жившей в пригороде и вынужденной вставать в пять утра, чтобы успеть на автобус.

За много лет до выхода фильма «И Бог создал женщину…», то есть задолго до того, как она стала «звездой», американская компания братьев Уорнер предложила ей сказочный контракт. Голос Ольги Хорстиг, импресарио Брижит, дрожал от волнения, когда она называла цифры: полторы тысячи долларов в неделю в первый год, две тысячи на второй и пять тысяч – на третий. Плюс дом с бассейном и машина.

– Это, значит, сколько?

Ольга перевела доллары во франки. Брижит аж присвистнула.

– Вот черт! – воскликнула она. – Оказывается, они в Голливуде привязывают собак колбасой.

Потом спросила, поеду ли я жить с ней в Америке.

– Естественно, – ответил я.