От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера - [91]

Неуступчивые Тимофей Владимирович Сапронов и Владимир Михайлович Смирнов — первый, больной, выслан в Крым, второй в изоляторе, где постепенно теряет зрение.

Нам удается поддерживать между собой некоторую связь. Однажды вечером в Москве, в гостиничном номере Панаита Истрати, я встречаю худощавую пожилую даму, которая оказывается очень уважаемой румынской активистской Арбори — Ралле; говорю с ней о Троцком. Мы беспокоились о нем, так как он исчез, вывезенный из Алма — Аты.

Арбори — Ралле сказала, что ей «очень хорошо известно ненасытное честолюбие этого человека, и что он теперь добился от ЦК загранпаспорта»… «Как вы можете распространять такие слухи, — без обиняков спросил я, — когда вам прекрасно известно, что это ложь?» Старая дама злобно оглядела меня и сказала только: «Вы больше не коммунист!» Когда она ушла, Панаит Истрати взорвался: «Ради Бога! Я не верил, что можно довести человека до подобной низости! Объясни мне, как это стало возможным после революции?» В рабочих кварталах Москвы прошли новые массовые аресты, говорили о ста пятидесяти «троцкистах», брошенных в тюрьмы. И мы с Истрати нанесли визит председателю ВЦИК Михаилу Ивановичу Калинину. Мы хотели поговорить с ним о преступных поползновениях против моих близких. Калинин работал в маленьком светлом, очень скромно обставленном кабинете, в неприметном здании по соседству с Кремлем. У него было морщинистое лицо, живой взгляд, седая ухоженная бородка — хитрый старый интеллигент, вышедший из крестьян… Мы говорили достаточно свободно. Я спросил у него, зачем нужны эти аресты оппозиционеров, ведь они противоречат Конституции. Он миролюбиво, с самым доброжелательным видом посмотрел нам прямо в глаза и сказал: «Это совсем не так… Сколько всего рассказывают! Мы арестовали лишь тех, кто занимался антисоветскими происками, самое большее, несколько десятков человек…» Уличить во лжи главу государства? Но мог ли он сказать нам что — то другое? На улице Панаит воскликнул: «Жаль, ведь у этого старого плута есть голова на плечах…»

В это время в одном из московских застенков умирал от голодовки, продлившейся, по словам одних, 54 дня, по словам других, только 30, один из бывших секретарей Троцкого Георгий Валентинович Бутов[1-308], у которого пытались вырвать заявления, способные бросить тень на Старика. Молчите об этом, молчите! Прежде всего, не будем озлобляться по поводу личных неудач! В счет идет только политика. В октябре — ноябре 1929‑го я прилагал все усилия, чтобы пролить свет на другую трагедию — безуспешно. 21 октября арестовали одного из наших малоизвестных товарищей — рабочих, Альберта Генрихсона с завода «Красный треугольник», участника революции 1905 года, вступившего в партию во время гражданской войны. Десять дней спустя его жена, вызванная в тюрьму, нашла лишь его изуродованный, с разорванным ртом, труп. Начальник сообщил вдове, что заключенный покончил с собой, и протянул сторублевую бумажку… Парткомы пообещали провести расследование, но спустили его на тормозах. Мы провели свое, и оно привело меня в старый петербургский дом: шесть этажей перенаселенных квартир. Паренек, сын покойного, утверждал, что его водили туда, в комнаты, которые он подробно описал, на собрание «друзей папы»; эти «товарищи» долго расспрашивали его о деятельности и высказываниях его отца. ГПУ? Истерия? Мы так ничего и не выяснили.

Прошло несколько месяцев, и возникло загадочное дело Блюмкина. Я знал и любил Якова Григорьевича Блюмкина с 1919 года. Высокий, костистый, с энергичным лицом, обрамленным густой черной бородой, решительными темными глазами Блюмкин занимал тогда соседний с Чичериным ледяной номер гостиницы «Метрополь». Выздоравливающий после болезни, он готовился отправиться на Восток для выполнения тайных заданий. Годом раньше, в то время как сотрудники Нарокминдела заверяли немцев, что он расстрелян, ЦК поручил ему руководить рискованными операциями на Украине. 6 июня 1918 года Блюмкин — девятнадцатилетний — по приказу партии левых эсеров убил в Москве посла Германии графа Мирбаха. Как уполномоченных ЧК, расследующих дело одного немецкого офицера, посол принял их с Андреевым в малой гостиной. «Я беседовал с ним, смотрел ему в глаза и говорил себе: я должен убить этого человека… В моем портфеле среди бумаг лежал браунинг. «Получите, — сказал я, — вот бумаги», — и выстрелил в упор. Раненый Мирбах побежал через большую гостиную, его секретарь рухнул за кресло. В большой гостиной Мирбах упал, и тогда я бросил гранату на мраморный пол…» Это был день восстания левых эсеров против большевиков и Брестского мира, повстанцы рассчитывали возобновить революционную войну на стороне союзников. Они проиграли. Еще Блюмкин говорил мне: «Мы знали, что охваченная распадом Германия не могла снова начать войну с Россией. Мы хотели нанести оскорбление. Мы надеялись на эффект, который эта акция произведет в самой Германии.… У нас шли переговоры с немецкими революционерами, которые просили помочь организовать покушение на кайзера. Покушение не состоялось, потому что мы настаивали, чтобы главным исполнителем был немец… Такого не нашли…» Немного позднее, на Украине, когда его товарищ Бонской