От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера - [85]

В борьбе за наши цели я развернул двойную деятельность: в ленинградском Центре, в Москве и за границей, в основном во Франции — письменно. Я входил в редакцию парижского журнала «Кларте»[1-289], публиковал там свои статьи — подписанные — о «Платформе оппозиции» и китайской революции. В эти месяцы они своим предвидением, мне самому разрывавшим сердце, предвосхищали события. Последнюю статью за меня подписал один товарищ, но авторство было достаточно ясным. Во время съезда партии, 11–12 декабря (1927 г.), молниеносная победа Кантонской Коммуны была одержана как раз вовремя, чтобы опровергнуть точку зрения оппозиции, которая считала китайскую революцию надолго побежденной. Пресса злорадствовала. «Правда» печатала постановления, подобные декретам русской революции, изданные коммунистическими диктаторами китайского города — за которыми на местах стояли посланники генсека компартии СССР. Ломинадзе и мой недавний товарищ Гейнц Нейман поторопились отправить XV съезду победные реляции. Двадцать четыре часа спустя кантонская вспышка угасла в потоках крови; кули, верящие, что сражаются за социальную справедливость, гибли тысячами ради рапорта; сотрудники советского консульства, мужчины и женщины, были посажены на кол. Я встретил Преображенского.

— Вы писали о Кантоне? — спросил он.

— Да. И уже отправил…

— Но вы с ума сошли! Это может стоить вам нескольких лет тюрьмы. Остановите публикацию…

Я изменил подпись. Так или иначе я ждал ссылки.

Вызванный, наконец, в контрольную комиссию центрального района Лениграда, я предстал перед партийным трибуналом. Председательствовал печальный пожилой рабочий, Кароль; одна работница, юноша в очках, еще два или три человека сидели вокруг красного ковра (райком занимал бывший дворец великого князя Сергея в стиле барокко). Кароль, казалось, не имел никакого желания исключать меня, несколько раз протягивал мне руку помощи. Но должен был задать коварный и решающий вопрос: «Как вы относитесь к резолюции съезда об исключении оппозиции?» Я ответил:

— Из соображений дисциплины подчиняюсь всем решениям партии, но именно это считаю серьезной ошибкой, которая будет иметь гибельные последствия, если ее не исправить…

Работница в красном платке поднялась и изумленным голосом произнесла:

— Товарищ, вы сказали «ошибка»? Вы что же, думаете, что съезд партии может заблуждаться, совершать ошибки?

Я привел пример немецкой социал — демократии, проголосовавшей 2 августа 1914 г. за войну, против были только двое, Карл Либкнехт и Отто Рюле[1-290]. Это святотатственное сравнение сразило комиссию. Я был немедленно исключен. Вызвали Василия Никифоровича Чадаева. Он был также исключен за несколько минут. Мы вышли. «Вот мы и политические покойники…» — «Потому что теперь только мы и продолжаем жить…»

Прошло несколько дней. Около полуночи в дверь позвонили. Я открыл и сразу все понял (это было нетрудно): молодой военный и молодой еврей в кожанке. Они провели обыск, наложили арест на переводы Ленина. «И его под арест?» — спросил я с иронией. «Не шутите, — ответил один из них. — Мы тоже ленинцы». Прекрасно: кругом сплошные ленинцы. Над Ленинградом в небе цвета морских глубин разливался рассвет, когда я вышел под конвоем этих товарищей, извинившихся, что у них нет машины. «У нас столько дел каждую ночь…» — «Понимаю», — сказал я. Мой сын (семи лет) плакал, когда я обнимал его на прощанье. Он объяснил мне: «Папа, я плачу не от страха, а от злости». Меня привели в старое здание тюрьмы. Почерневшая от пожара кирпичная кладка бывшего дворца правосудия напоминала о великих днях освобождения. Но внутри этой тяжелой квадратной постройки за полвека изменилось мало. Охранник объяснил мне, что служит здесь уже два десятка лет: «Я выводил Троцкого на прогулки после революции 1905 г…» Он гордился этим и готов был приняться за старое… В коридоре, во время ожидания, предшествующего заключению в камеру, я оказался рядом с красивым парнем, который узнал меня и прошептал на ухо: «Арнольд, оппозиционер из Выборгского района, такой — то, такой — то и такой — то арестованы…» Что ж. Следовало ли ожидать чего — то иного? Я поднялся по темным железным лестницам, соединяющим этажи тюрьмы. Далеко друг от друга над столами надзирателей горели лампы. На шестом или седьмом этаже передо мной открылась дверь в толстой и почерневшей каменной кладке. В темной камере уже находились двое: бывший офицер, служащий коммунхоза, обвиненный в том, что продавал лед с Невы своекорыстно, без перечисления поступлений на счет горсовета; и грязное существо, безумно бормочущее, бессмысленно страдающее, какой — то сумасшедший бродяга, арестованный, когда слонялся вокруг католического кладбища: он продавал металлические крестики. Его, поляка по происхождению, обвинили в шпионаже… Это существо со старым сморщенным лицом никогда не мылось, не разговаривало, постоянно бубнило молитвы. Несколько раз в день он вставал на колени, чтобы молиться, и бился лбом о край кровати. По ночам будило все то же жутковатое бормотанье, и глаза различали его коленопреклоненную, воздевшую руки фигуру. Затем появился маленький счетовод, обвиненный в том, что служил в белой армии адмирала Колчака. Следователь утверждал, что узнал в нем белого офицера. Все это напоминало чудовищный гротеск. Я познавал тюрьму, переполненную жертвами, над которыми измывались профессиональные фанатики, маньяки и палачи. В постоянном полумраке я перечитывал Достоевского, которого дружески передавали мне тихие заключенные, заведующие библиотекой. Ребята из обслуги с шуточками приносили два раза в день «щи, хоть зад полощи», в первый раз кажущиеся несъедобными, но на четвертый день уже ожидаемые с нетерпением. Однажды утром один из этих ребят, светловолосый и коренастый, с бесцветной улыбкой, не появился, а другие имели хмурый вид. Мы узнали, что отсутствующего ночью расстреляли. Он уже не боялся этого: дело тянулось месяцами, думал, отпустят. За ним пришли незадолго до рассвета: «Попрощайся с приятелями, и без фокусов, ну!» Он был обвинен в шпионаже за то, что нелегально ездил в Польшу и вернулся оттуда. Парень из приграничного района. Его смерть даже не послужила уроком, потому что осталась в тайне. В соседней камере находился закройщик с Садовой, обвиненный в неуплате налогов; он перешагнул через перила галереи, прыгнул в пустоту и нашел там вечный покой. Кто — то по соседству пытался повесится, а другой — вскрыть себе вены. До нас доносилось лишь приглушенное эхо этих трагедий. Наши дни текли спокойно, без особой тоски и плохого настроения, потому что нас в камере было двое против троих для равновесной дискуссии о социализме. В моих посланиях прокурору я ссылался на советскую Конституцию и законы. Тонкий юмор.