От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера - [76]

Китайская революция воодушевляла всех. У меня создалось впечатление, что настоящая волна энтузиазма поднялась среди советских людей — по крайней мере, среди мыслящей части. Страна смутно ощущала, что красный Китай был бы благом для СССР. Неожиданно произошла шанхайская катастрофа. Для меня она не явилась неожиданностью, я предупреждал заранее. В Москве я входил в Международную комиссию оппозиционного Центра вместе с Харитоновым, глашатаем Зиновьева, Радеком, Фрицем Вольфом (который вскоре капитулировал и все равно был расстрелян в 1937‑м), Андресом Нином, болгарином Лебедевым (Степановым[1-262], тайным оппозиционером, который предал нас и позднее в Испании, во время революции, был агентом Коминтерна) и двумя — тремя другими активистами, чьих фамилий не помню. От товарищей, вернувшихся из Китая, из документов Радека (ректора Китайского университета в Москве), от Зиновьева и Троцкого я получал немало информации. Поразительная вещь, единственная французская некоммунистическая газета, поступающая в СССР, «Тан», консервативная, но подкупленная (деньги не пахнут), давала драгоценную возможность сопоставить факты. Подступив к Шанхаю, Чан Кайши обнаружил город во власти профсоюзов, чье выступление было прекрасно организовано при содействии русских агентов. День за днем мы следили за подготовкой военного переворота, который неизбежно должен был завершиться резней шанхайских пролетариев. Зиновьев, Троцкий, Радек требовали от ЦК немедленного изменения политики. Было бы достаточно телеграммы ЦК в Шанхай: «Защищайтесь, если нужно!», и китайская революция не была бы обезглавлена. Командир одной дивизии предоставил свои войска в распоряжение компартии, чтобы воспротивиться разоружению пролетариата. Но Политбюро требовало подчинения компартии Гоминьдану. КПК, руководимая честным Чэнь Дусю, не поддержала крестьянские выступления в Хубэе и позволила расправиться с восставшими земледельцами Чаньша. Как раз накануне шанхайских событий Сталин сделал доклад на собрании московского партактива в Большом Театре. Вся партия обсуждала вылетевшую у него фразу: «Говорят, что Чан Кайши собирается повернуть против нас. Я знаю, что он хитрит, но его — то и надуют. Мы выжмем его как лимон, а затем избавимся от него». «Правда» печатала эту речь, когда мы узнали ужасную новость. Войска холодным оружием и пулеметами очищали предместья Шанхая. (Мальро позднее описал эту драму в «Уделе человеческом».) Все мы были в отчаянии. Дебаты в ЦК с тем же накалом повторялись во всех партячейках, где имелись оппозиционеры. Когда я в своей взял слово после Чадаева, казалось, ненависть достигает своего пароксизма и на выходе нас линчуют. Свое пятиминутное выступление я закончил фразой, вызвавшей ледяное молчание: «Для генерального секретаря его собственный престиж бесконечно дороже, чем кровь китайских пролетариев!» Исступленная часть зала разразилась криками: «Враги партии!» Несколько дней спустя в нашей среде произошел первый арест: взяли Нечаева, нового члена нашего Центра, вдумчивого рабочего, в прошлом комиссара армии, с жестким и усталым лицом, в золотых очках, примерно сорока лет. Мы сообщили об этом собранию. Президиум не осмелился взять ответственность на себя. Мы подготовили два отчаянных выступления. Чадаев произнес свое с трибуны, я говорил с места, чтобы лучше противостоять бесноватым из первых рядов. Я воскликнул: «Вы арестовываете Нечаева. Завтра потребуется, чтобы вы арестовывали нас тысячами. Знайте, что мы пойдем в тюрьму, в ссылку, на Соловки ради служения рабочему классу. Ничто не заставит нас замолчать. За вами встает контрреволюция, душители партии!» «Активисты» скандировали: «Клеветники! Предатели!» Такие дебаты в зале, где среди членов своей партии мы вдруг почувствовали себя перед лицом врагов, на пороге тюрьмы, выматывали из меня душу.

В другой раз наша взяла — но как! Я предложил залу вставанием почтить память Адольфа Абрамовича Иоффе, отдавшего жизнь за революцию, у гроба которого в Москве я стоял в почетном карауле. Получивший сведения из секретного циркуляра, секретарь гневно посмотрел на нас, но уступил. Память почтили — циркуляр этого не запрещал…

— А теперь скажите нам, от чего и как он умер!

— Райком не давал указаний на этот счет, — ответил секретарь и добавил, что никто не имеет права говорить об этом прежде ЦК. Эта смерть затерялась в официальных сообщениях, спускаемых по инстанции. Полтонны бумаги сводили на нет жертву, о которой газеты хранили молчание.

Бесплодность баталий на уровне низовой организации начинала утомлять. Однажды мы с Чадаевым шли под дождем по улице и взглянули друг на друга с одной и той же мыслью в глазах: «А может, сегодня помолчим?» Не помню, что там обсуждали. «Активисты» допели свои псалмодии, довольный председатель объявил, что список выступающих завершен. И тут в первый раз шевельнулся сникший зал. Вокруг нас взвихрилось: «Ну! А вы?» Чадаев, смеясь, поднялся, и я видел, как он высоко тянет руку, прося слова. На сей раз во время голосования, тогда как обычно мы одни голосовали против — двое против полутора сотен присутствующих — вместе с нашими поднялась третья рука. Молодой печатник воскликнул: «Они правы! Я с ними!» Он присоединился к нам на улице.