От революции к тоталитаризму: Воспоминания революционера - [144]

В пятнадцать лет меня потрясли открытия в области энергетики. Некий вульгаризатор писал о распаде атома: «Ничего не создается, все исчезает…» Обеспокоенный, я стал расспрашивать отца, позитивиста — спенсерианца. Он улыбнулся: «Как, по — твоему, такое может быть правдой, если время бесконечно? За миллиарды лет все давно бы исчезло…» Я успокоился, а книга Маха об энергии стала у меня настольной. Старое доброе понятие о материи было поколеблено. Война уничтожила понятие о стабильности мира. Империи рушились как карточные домики, императоры вдруг превращались в бедолаг, которые пускались в бега, их даже расстреливали. Банковский билет из фетиша делался нелепым клочком бумаги — все мы бывали миллионерами, только за миллион нельзя было купить и коробка спичек. Теория относительности учила новой — вообще сбивающей с толку — концепции времени и пространства.

Лик Европы менялся на моих глазах несколько раз. Я знавал Европу полнокровной, оптимистичной, либеральной, несмотря на гнусное всевластие денежного мешка, это было до первой мировой войны. Мы, молодые рабочие — идеалисты, шли к своему двадцатилетию, порой нас приводила в бешенство и отчаяние Стена: по ту сторону вечного, несправедливого и самодовольного буржуазного мира не было видно ничего.

Грянули пушки, и Европа стала военной, раздираемой истерией, кровоточащей из всех вен, однако, не так уж плохо устроившейся в разгар бойни. Тыл проворачивал недурные аферы, этот мир все — таки оставался прочным. Париж, недобрый с вечера, но едва ли не ликующий днем, Барселона, полная птиц, танцующих женщин и анархистов, поезда, набитые суровыми, доведенными до крайности солдатами.… Все бездумно катилось в тартарары.

Европа революционная неожиданно родилась в Петрограде. Наши красные бойцы через все Россию, через всю Сибирь гнали генеральские банды. В Центральной Европе восстания чередовались с бессудными расправами. В победивших странах царили тишь да гладь, ошалевшие люди умиротворенно возвращались к привычным делам. «Все утрясется, вот увидите!» Фирмы, конторы, правительства, газеты. Лига наций — все это давало множеству сведущих людей неплохой хлеб насущный, равно как и сносную пищу духовную, но рассуждать считалось дурным тоном. Послевоенные «славные времена», мир победителей… Мы видели, как ширятся разломы, но стоило об этом заговорить, и тебя объявляли одержимым.

Между тем, за спиной у нас крепла Европа тоталитарная. Здесь слепцами оказались мы. Революционеры, стремившиеся создать новое общество, «широчайшую демократию трудящихся», мы собственными руками, не отдавая себе отчета, выстроили самую ужасающую государственную машину, которую только можно вообразить, и когда возмущенно рассмотрели свое творение, эта машина, направляемая нашими братьями и товарищами, повернула против нас и пошла давить. Претворенная в лютый деспотизм русская революция перестала привлекать народные массы Германии, истощенные до предела физического и нервного. Нацизм утверждался, имитируя ненавистный ему марксизм. Европа покрывалась концлагерями, жгла или пускала под нож книги, дорожным катком подавляла мысль, через все громкоговорители извергала бредовые измышления…

На миг ожили смутные надежды. Европа «народных фронтов» и московских процессов казалась выздоравливающей — в тот самый момент, когда была уже обречена. Становилось все труднее отличать революцию от реакции, фальшивую фашиствующую демократию от скрытого фашизма, подспудную гражданскую войну от демократического режима, войну гражданскую от войны межгосударственной, вмешательство от невмешательства, один тоталитаризм от другого, противостоящего, союзного, закамуфлированного, самую преступную ложь от бесхитростной истины. Смятение порождалось бессилием людей, захваченных катастрофическим потоком, а бессилие, в свою очередь, увеличивало смятение.

Последовала эпоха великого крушения.… Казалось, пришел конец всем человеческим ценностям, останутся лишь гигантские машины для ведения войны, чтобы установить рабство.

И вот мы вышли из кошмара войны, но нет умиротворения, человек не чувствует себя свободным, нет даже слабых признаков пробуждения великих надежд, которые сопровождали конец первой мировой войны. Мы ощущаем себя зажатыми между агрессивно — подавляющей мощью тоталитаризма, порожденного победоносной социалистической революцией, и рутиной старого общества, вовлеченного, вопреки себе, в перемены, которые отказывается осознать. И тут, и там человек примитивный, варварски ограниченный, жадный и лживый борется против человека лучшего. Как бы то ни было, три десятка лет назад, с открытиями, которые колоссально увеличивают технические возможности человека — не способствуя пропорциональному росту его сознательности — мы вступили в очередной цикл переустройства мира. Вступили как пленники социальных систем, изживших себя вплоть до полной нежизнеспособности. Сформированные старым миром наиболее проницательные и ставящие перед собой четкие цели активисты моего поколения в решительные моменты часто оказывались более чем недальновидными. Ни одна доктрина не выдержала испытаний. В этом нет ничего удивительного. Каков человек — такова и доктрина, каков мир — таков и человек. Но это не порочный круг. Векторы назревающих событий устремлены прочь из хаоса. Уже не революционеры делают грандиозную мировую революцию, ее самоубийственно начали безрассудные деспотии. Промышленный и научно — технический потенциал современного мира резко порывает с прошлым и ставит народы целых континентов перед необходимостью начать жизнь сызнова, на новых основах. То, что этими основами должны и могут стать только разумная организация, социальная справедливость, уважение к человеческой личности, свобода, для меня очевидность, которая мало — помалу утверждается в самой бесчеловечности нашего времени. Какие бы тучи не теснились на горизонте, будущее видится мне полным более широких возможностей, чем те, на которые мы надеялись в прошлом. Страсти, горький опыт и ошибки поколения борцов, к которому я принадлежу, могут немного осветить этот путь. При одном единственном условии, ставшем категорическим императивом: всегда неуклонно защищать человека против систем, настроенных на уничижение личности.