От рассвета до полудня - [98]

Нет, он не хвастался. Я в этом могу поклясться. Но что же все-таки произошло? Что писать мне в своей объяснительной записке?

На следующее утро я пошел в редакцию. Настроение у меня было такое ужасное, будто меня туда тянули на аркане. Я нисколько не сомневался в том, что совершил нечто непоправимое, что Алеша непременно выгонит меня из еженедельника, демонически и дружески при этом хохоча. В записке, лежавшей в моем кармане, значилось, что я признаюсь в полнейшей своей медицинской безграмотности, что в репортаже описано лишь то, что было рассказано мне человеком, глубоко мною уважаемым, которому безгранично верил и продолжаю верить. Конечно, ответ этот никого не мог удовлетворить, поскольку причина ошибки, допущенной мною на страницах еженедельника и выявленная с таким глубоким сарказмом ведомственной газетой, не была мною выяснена или, как говорят, осознана до конца.

Итак, я приготовился к самому худшему и для храбрости даже принял "внутрь" в баре, что был в те славные времена на площади Пушкина, где было всегда так шумно и весело и где официантки, если бывала нужда, записывали нам в долг.

Первый, кого я встретил в редакции, был заведующий отделом информации Шинберг.

— Смотри! — радостно кричал он, размахивая перед моим носом какой-то бумажкой, — Смотри, смотри! Это же черт знает что! — Он был так возбужден и радостей, что долго еще махал и тряс над моей головой этой бумажкой.

Наконец Шинберг изнемог, запыхался, и мне удалось заполучить ее.

И я не поверил своим глазам.

На официальном бланке директора Минской хирургической клиники, ректора Минского медицинского института, доктора медицинских наук, профессора Корчица было написано примерно следующее:

"Все, что сказано в репортаже о моих операциях на сердце, истинная правда. Если уважаемый коллега профессор Д. хочет детально познакомиться с моими методами, покорнейше прошу его посетить мою клинику, и я все ему объясню. Аналогичное письмо послано в газету.

Прошу редакцию еженедельника проследить за публикацией моего опровержения". И стояла подпись — "Е. Корчиц".

— А! — отдышавшись, вновь закричал Шинберг. — Видал? Вот как у нас! Знай наших! — Он схватил меня за рукав. — Идем к Алеше.

И мы побежали к главному.

— Объяснение принес? — спрашивал по дороге Шинберг.

— Принес.

— Порви к чертовой матери!

И я разорвал. А клочья бросил с удовольствием в корзину возле редакторской двери.

И все обошлось для меня опять же вполне благополучно.

Алеша прочитал письмо профессора, покрутил его в руках и сказал:

— От записки Корчица Д., конечно, скорчится.

О, он умел, наш веселый Алеша, когда надо, да и когда не надо, блеснуть остроумием.

Вот как бывает в жизни репортера, особенно такого, как я, неудачника. Ведь все, казалось, шло хорошо, а вот поди ты — чуть не выгнали с работы. И откуда! Из самого почтенного, самого знаменитого, самого уважаемого еженедельника среди всех, существовавших тогда журналов.

Одно время мне стало мерещиться, что мое сплошное репортерское невезение происходит оттого, что в этом каким-то образом повинен Миша Славин. Каким образом, я, конечно, не мог вообразить, но, думалось мне, если я поеду в следующую командировку с каким-нибудь другим фотокорреспондентом, у меня все будет выглядеть совсем по-другому.

Скоро мне такой случай представился, и я отбыл в далекий и загадочно-таинственный для меня Узбекистан, в страну чудес и тюбетеек, отбыл в содружестве с Григорием Андреевичем, попросту — с Гриней, веселым, большеглазым, неутомимым на выдумки бухарским евреем.

В стране чудес и тюбетеек

Гость необходим как воздух. Но если он вовремя не выйдет, можно задохнуться.

Приключения наши начались еще в поезде, но это были такие шальные и в то же время невинные, на наш взгляд, приключения, что мы, резвясь всю дорогу, даже ни разу не удосужились подумать о тех последствиях, которые волокли за собой эти шаловливые, праздно беспечные железнодорожные дни. Правда, от самой Москвы весело проводить эти дни очень активно взялись помогать нам два чрезвычайно приятных узбека. Познакомясь, я просто души не чаял в них, так они мне понравились. Они оказались хорошими и давнишними Гриниными приятелями. Представляя их мне, особенно крупноголового крепыша, Гриня сказал:

— В Ташкенте он будет для нас добрым ангелом.

— Вполне возможно, — несколько загадочно сказал крепыш на чистом русском языке, а другой, высокий, молодой, красивый, только приветливо и снисходительно улыбнулся.

Эти два славных парня были вызваны в Москву для каких-то собеседований, утверждений и повышений в должности. Они вдосталь насобеседовались и повысились в должностных рангах, однако на все это дело им пришлось ухлопать будто бы два месяца с гаком, и они, конечно, вовсе за это время поиздержались. Откровенно говоря, у них, как и у нас с Мишей Славиным в Архангельске, денег оставалось тютелька в тютельку на одни железнодорожные билеты. Ну вот мы с Гриней и выручали их от всей души, как могли. А дорога, между прочим, дальняя, съестных припасов мы с беспечным, вроде меня, Гриней прихватили самую малость. Да и напасешься ли на пять-то дней!

И вот по утрам вчетвером мы отправлялись завтракать в вагон-ресторан и завтракали широко, хлебосольно, как истинные гурманы — с наслаждением, с водкой, с пивом, и не торопились покидать этот исключительно удобный и уютный, так и располагающий к философским рассуждениям вагон. А потом оставшееся до обеда время коротали у себя в купе, обозревая проносящиеся мимо окна окрестности, а потом обедали так же неторопливо, как завтракали, с многозначительными, пространными, обширными и согласными по-старосветски разговорами, и опять же с… Одним словом, наше вынужденное дорожное безделье мы коротали преотличнейшим образом, я никогда так долго и комфортабельно не путешествовал, и когда мы прибыли в Ташкент, расстались на вокзале со своими очаровательными спутниками, грошей у нас с развеселым Гриней от четырех тысяч осталось ноль целых и четыре сотни. Во всем этом, как тут же мы с Гриней решили, были виноваты ресторанные цены. Черт знает, в самом деле, как дорого берут в этих вагонах-ресторанах, сплошной грабеж. Не успеешь глазом моргнуть, как у тебя в кармане уже ничего нет. Разве мелочишка какая-нибудь.