От рассвета до полудня - [154]

— Миша! Сейчас же прекрати! — гневно крикнула мама.

Дверь распахнулась, на пороге появился Мишка и, удивленно округлив карие глаза, воззрился на разгневанную мамашу.

— Почему?

— Ты хоть вдумался в то, что поешь?

— Нет. А зачем?

"В самом деле, зачем ему вдумываться в эти ужасные, совершенно не педагогические слова? Кажется, я совсем не то говорю", — пронеслось в маминой голове, но тем не менее, вопреки этой здравой мысли, она строго сказала:

— И очень плохо.

— Ладно, я вдумаюсь, — пообещал Мишка.

— Нет, нет! — Мама предостерегающе, словно заклинатель змей, вскинула руку над головой. — Ты не должен знать… петь… — Она запуталась.

— Почему? — удивился Мишка. — У нас в школе все поют. Это же из кинофильма. Ты сама смеялась, вспомни, как здорово там Вицин, Никулин и Моргунов…

— Я не помню такого фильма, — дипломатично солгала мама, хотя прекрасно все помнила, даже то, что действительно вместе с сыном дважды смотрела этот фильм по телевизору и от души смеялась над проделками трех веселых актеров. Но тогда она не придавала этому фильму такого зловещего значения. Она не предполагала, что этот фильм так обнаженно и вульгарно может подействовать на воспитание детей. Подумать только: у них, видите ли, вся школа поет про трех жен! Но это только одна школа. А сколько школ в Москве? В Московской, Ивановской, Калужской, Новосибирской и других областях? В РСФСР? Вообще — в Советском Союзе? Бог ты мой!

Она представила себе, как все мальчишки, от перваков с ушами-локаторами до презрительно степенных десятиклассников, то тут, то там — в Игарке, в Кушке, в Мелитополе, в Звенигороде, в Ангарске, в Тбилиси, в Великих Луках — распевают на все голоса о том, что очень бы не плохо иметь три жены, и почувствовала головную боль. Силы медленно покидали ее. Пришлось срочно принять пирамидон с анальгином, триоксазин, перетянуть голову косынкой и улечься на диван.

Но спокойно лежать она уже не могла. Надо было что-то срочно предпринимать: писать, жаловаться, взывать о помощи, призывать к благоразумию, глаголом жечь сердца этих жестоких, бездушных людоедов из Комитета по кинематографии, из Министерства культуры, которые ради прибылей почем зря калечат детские души. В конце концов, не только один Мишка подпал под тлетворное влияние этого ужасного киноискусства в кавычках. Гибнет целое поколение. (Мишкина мама любила мыслить масштабно.) Нет, когда она воспитывалась в школе, такого разнузданного безобразия, таких бестактных песенок не было. Да, она должна действовать. Это ее долг. Ее миссия. Однако куда писать, кому жаловаться? К кому обратиться за помощью? К общественности. Надо прежде всего поднять на борьбу общественное мнение, открыть дискуссию на страницах печати. Мало ли таких мобилизующих общественное внимание дискуссий ведется сейчас на страницах газет! Читаешь — и дух захватывает: и те правы, и эти правы. Две стороны, и обе правы. Но как трогательно требовательны с одной стороны и как арифметически доказательны с другой стороны!

"Боже мой! — ужаснулась она. — Даже я начала объясняться словами этой ужасной песни: с одной стороны, с другой стороны!.."

Тут она вспомнила, что Мишка, еще когда он жил у своих загородных стариков, однажды спросил у нее о том, как рождаются люди. Она смутилась, покраснела, но мужественно, не подав и вида, стала лепетать что-то про аистов и про кочаны капусты. Мишка строго и внимательно выслушал ее бессвязное бормотание и сказал:

— Но ведь я знаю, что они рождаются в родильном доме, а не в капусте. Я У тебя спрашиваю — как они рождаются.

— Вот вырастешь большой, пойдешь учиться… — начала было она, но Мишка перебил ее:

— Когда я вырасту большой, я сам про это прочту, — и ушел от нее прочь.

"А ведь он, вероятно, сейчас уже знает об этом… о том, как рождаются дети", — подумала она и стала вспоминать, когда, как и при каких обстоятельствах сама узнала эти пикантные подробности. Кажется, ей рассказала какая-то соседская девочка, которая была старше ее. "Старше или моложе?" — вдруг задумалась она и, не успев припомнить, как с ней все это было, кто кому рассказывал, она ли соседской девочке, ей ли соседская девочка, кто из них тогда был старше, кто моложе, не успев всего этого припомнить, она заснула.

И ей приснилось нечто ужасное. Будто ее мальчика со всех сторон окружили злодеи. Один из них, бородатый, в красных сафьяновых сапогах, в кафтане, подпоясанном широким алым кушаком, за который было заткнуто пять или даже шесть серебряных пистолетов, орал михайловским басом:

В вдали был слышен ропот:

Нас на бабу променял,

Только ночь с ней провозжался,

Сам наутро бабой стал.

"Эх, только ночь с ней провозжался", — подхватил было невидимый хор, как вдруг на месте казака-разбойника появился стройный кавказец с тоненькими усиками, одетый в черкеску с газырями, и сладко запел:

Дам коня, дам кинжал.

Дам винтовку свою,

А за это за все

Ты отдай мне жену"

"Асса!" — гаркнул все тот же мощный хор, и кавказец с усиками поспешно сунул в рот кинжал и принялся юлой вертеться на цыпочках, отплясывая лезгинку.

Но вот что странно: Мишка нисколько не смутился, не оробел, а даже охотно захлопал в ладоши, отбивая такт Наурской.