От рассвета до полудня - [106]

Однажды Джуманахар Камилов (к тому времени он стал председателем колхозного совета урожайности), обходя хлопковые поля, показал Замире один куст, который, по его мнению, был пропащим: хиленьким стоял кустишко, худосочный — толку с него ни на грош. "Пропадает он у тебя, Замира, — сказал Камилов. — Погляди, какой недоросток". Замира оглядела кустишко и ответила: "Вы запомните его, хорошо? А осенью мы еще раз посмотрим, хорошо? Только запомните его, а то, чего доброго, не найдете потом". — "Его и искать нечего. Он и так за километр приметен", — сказал Камилов. И вот осенью Замира привела его на то же самое место, и у Камилова брови полезли на лоб от удивления. Тот самый недоросток, который казался ему среди лета совершенно пропащим, стоял вровень со всеми, увешанный множеством раскрывшихся коробочек. "Как это ты сумела его вырастить?" — спросил Камилов. "Одна из нас не отходила от него, как доктор от больного, и он поправился. Он был, наверное, чем-то болен тогда. Все можно сделать, если захочешь".

И вот — наконец-то! — она сдержала слово. С ее участка было снято по сто одному центнеру с гектара. Теперь она хочет снять по сто двадцать центнеров.

Все это очень толково рассказал мне про Замиру Муталову ее брат, будущий юрист Абдумалик, я записал слово в слово его рассказ в блокнот. Гриня, пока мы сидели с Абдумаликом на супе[8] под тенью урюка, набегался по кишлаку да по хлопковым полям, где вовсю пылили тракторы и без устали трудились, взмахивая тяжелыми кетменями, колхозники, сделал много всевозможных снимков, в центре которых была худощавая, лукавая, гордая, кареглазая смуглянка Замира, и нам можно было бы со спокойной совестью убираться восвояси.

Однако мне не хотелось уезжать из кишлака так скоро. Мне хотелось побыть еще немного в узбекской деревне, совершенно отличной от русской или, скажем, украинской и даже кавказской. И если упустить такой удобный случай и не приглядеться к ней попристальней, не запомнить своеобразия красок, запахов, звуков, обычаев, привычек, — когда еще удастся побывать так вот запросто в кишлаке? Да и удастся ли?

И я предложил Грине остаться здесь до следующего утра. И веселый компанейский Гриня сразу же, без каких-либо уговоров согласился и объявил о нашем намерении колхозному раису, Замириному папаше Муталу Каимову. Это был тихий, очень внимательный, предупредительный человек. Он, кажется, очень любил помолчать, послушать, что говорят другие, и не спешил высказывать свои соображения. Одним словом, он был совершеннейшей противоположностью веселому, разговорчивому Саттару Каюмову.

Мутал Каимов ни на минуту не отлучался от нас, вежливая, застенчивая улыбка не сходила с его опаленного знойным узбекским солнцем доброго лица в течение всего моего долгого разговора с будущим юристом Абдумаликом.

Потом мы ходили с Абдумаликом по кишлаку, по пыльным, мягким его улочкам, вдоль которых тянулись глинобитные заборы с тесовыми калитками, и вся жизнь кишлака была за этими заборами и плотно прикрытыми калитками, и мне просто не терпелось заглянуть за эти заборы и узнать, что там.

А там, вероятно, было то же, что и во дворе раиса Каимова: тандыр, супа, виноградник, курятник, небольшой огород, узкая, вдоль всей стены жилого дома, веранда, и двери, и окна, и комнаты, застеленные коврами, и беспокойно мечущаяся в клетке перепелка, и горы подушек да одеял, аккуратно сложенных в нишах гладко обмазанных и побеленных стен, и охотничьи ружья в простенках.

Раис колхоза, отец героини и будущего юриста, с улыбкой сопровождал нас и все помалкивал. Это происходило, как я решил, потому, что гости из Москвы были несколько неожиданны для него, их внезапный визит немного огорошил этого милого доброго крестьянина, и он пока решил лучше молчать, предоставив сыну своему, студенту Абдумалику, отвечать на все вопросы дотошного репортера и вообще развлекать его разговорами, благо будущему юристу было все это хорошей практикой для развития студенческого красноречия.

И словоохотливый Абдумалик развлекал нас с Гриней весь день напролет: даже во время обеденного угощения, когда мы с Гриней, развалясь на ковре, вкушали обжигающий перцем и жаром янтарный плов, а студент и его папа удобно сидели возле нас, скрестив под собою ноги, и Мутал Каимов не один раз уж говорил, беспокойно улыбаясь: "Кушайте, пожалуйста, кушайте", — и при этом подливал нам в пиалушки водку из чайника.

А мы пили и кушали и Абдумалика слушали. Он поведал нам историю ферганца Ибрагима, приезжавшего узнать секреты Замириного мастерства и проработавшего в ее звене до поздней осени.

…Утром я встал очень рано, чуть забрезжил рассвет. Мне хотелось посмотреть, как просыпается кишлак, как начинается рабочий день узбекского крестьянина.

Только вышел я за околицу, как рядом раздались мерные удары по железу. Это бригадир звонил в кусок рельса, подвешенного к тутовому дереву, стоявшему на краю хлопкового поля. Рельсина ржавая, надтреснутая. Дребезжа, она раскачивалась под ударами, сперва тихо, потом все сильнее, словно рассказывала усатому бригадиру что-то свое, скучное и печальное. Корявая толстая ветка, к которой на проволоке подвешена рельсина, поскрипывая, вздрагивала, как от боли.