От Пушкина к Бродскому - [58]

Книги его были такими же «горячими». Записи плаваний — то в незнакомый и суровый океан, то в манящие всех страны Запада влекли читателя, дразнили простором и удалью, наполняли ветром грудь, расправляли у читателя плечи. Книги были такими же подвижными, как волны, — одна книга перехлестывалась в другую, они перемешивались. Из отстоявшихся устойчивых вещей остались, на мой взгляд, ранние повести с четкими сюжетами и трогательные и беспощадные портреты морских «корешей», среди которых, опять же на мой взгляд, самый лучший — «Невезучий Альфонс». Однако не вся могучая натура Конецкого уместилась в обложках: он постоянно клокотал, нападал на коллег, излучал какую-то неустроенность и воинственную обиду: как бы все чем-то задолжали ему, что-то недодали, не так низко поклонились. И это притом что у многих из нас, особенно в Пен-клубе на Думской улице, петербургском отделении престижной международной организации, где мы часто встречались, и заслуг, и обид тоже хватало. И то, что он и здесь хотел непременно быть и самым первым, и самым обиженным, вызывало разлад. Помню великолепное его семидесятилетие в Пен-клубе, проведенное на военно-морской лад, с «рындой», тельняшкой, с построением всех членов клуба. Помню, Битов подарил Виктору Викторовичу настоящую боцманскую дудку.

Конецкий был очень растроган, но в конце, как это он любил, устроил скандал, сцепившись с Александром Моисеевичем Володиным, несколько раз с напором повторив свою версию того, как Володин, работая воспитателем в общежитии, «собирал материал» для «Фабричной девчонки». Володин, обидевшись, ушел, и вечером позвонил Штемлеру, доброму ангелу Пен-клуба и вообще всех писателей, и сказал, что выходит из Пен-клуба, раз его оскорбляют там. Конечно, писатели не только должны писать, они должны еще время от времени «распускать перья», и Конецкий делал это регулярно, не считаясь с окружением, но, безусловно, воздействуя на него. При этом было ясно, что звонить Конецкому и просить его извиниться было бесполезно — это вызвало бы лишь фейерверк самых крепких морских ругательств. Какие там существуют? «Малый морской загиб», «Большой морской загиб»? Это было бы интересно в другое время — но данному случаю не помогало никак, а лишь бы все сильней накалило. Тем не менее вспоминаю я те дни в Пен-клубе в сладкой тоске: какие люди у нас там ругались!

Жизнь книг после смерти писателя — особая, весьма острая тема. Некоторые писатели словно и не писали своих книг: живут совершенно другой жизнью, независимо от книг. Другим книгам необходим живой, заметный в обществе, шумный автор, они как-то дополняют и поднимают друг друга. Конецкий был нужен своим книгам, как музыкант нотам. Без него книги потеряли важную составляющую. А как сложится жизнь наших книг в будущем, не знает никто. Имя его, надраенное до блеска, сверкает и сейчас. Его боготворят моряки, хотя многих из них он обидел, как и коллег по перу. Именем его называют корабли. Его знают и те, кто книг не читает. Он все правильно сделал хотя бы потому, что каждый коллега, только спроси его, тут же возбужденно расскажет историю, в которой Конецкий был не прав, но отпечатался навеки.

Александр Володин

Есть на Петроградской еще один знаменитый литературный дом — на Пушкарской улице. Уже одно название ее говорит о связи с историей Питера. Через несколько кварталов от шумного Каменностровского проспекта (бывшего Кировского) зеленеет за оградой скромный Матвеевский садик. Соседние жители спокойно называют его Матвеевским, даже не подозревая, откуда это название. А между тем название пошло от храма Святого Матфея, который стоял тут и был воздвигнут в честь Полтавской победы, которая как раз в день Святого Матфея и произошла!

Теперь на месте собора — телефонная станция. Одно время шла кампания, в которой и я принял участие, пока не узнал корней прежнего названия: о переименовании этого сквера в сквер Володина, поскольку напротив, в кооперативе драматургов, жил и умер Александр Володин.

Он приближался постепенно. Сначала это был великий драматург, прогремевший вместе с «Современником», любимым театром всей нашей интеллигенции, открывшим новую, «нашу» эпоху не только в театре, но и в жизни вообще.

Студентом еще сидя в переполненном зале, глядя на сцену, где ходили не актеры, а настоящие люди, неожиданные и узнаваемые, я и не помышлял тогда, что окажусь с Володиным за одним столом, а уж тем более в тесных отношениях.

Володин появился в Пен-клубе, где я с ним познакомился, в свои не самые лучшие времена. Не знаю, правда, были ли у него лучшие — но из более ранних его книг смотрит довольно уверенный, даже благополучный на вид классик. Потом мы узнали истории, которые терзали его жизнь, и познакомился я с ним, когда он был уже совершенно растерзанным. И теперь я все ясней понимаю, с отчаянием и некоторой уже готовностью, что это и есть правильное итоговое состояние художника, не сдавшего свою душу под проценты в ломбард. Не равняю себя с Володиным — но все больше ощущаю его. Сделано вроде бы многое, но все равно — душу сосет. Чему, собственно, радоваться? Ну — сочинения твои стоят или даже идут, но похвалы в уши вроде бы не к тебе — все равно просыпаешься утром в отчаянии, словно все проиграв.