От потрясенного Кремля до... - [24]

Если в суде даже отпетый преступник имеет возможность оправдаться на людях, то здесь, в Комитетах народного контроля, любые возражения и оправдания воспринимаются как неслыханная дерзость и покушение на честь ордена. Кто возражает и кто оправдывается должен быть наказан еще сильнее, еще беспощаднее. Причем это не только делается, но и в открытую провозглашается: „Нам возражать нельзя“. И эти их слова с замиранием, уже шепотом, повторяют окружающие, наставляя и подготавливая очередную жертву, наставляя как бы из дружеских соображений, чтобы уменьшить наказание.

Структура народного контроля такова, что она исключает обжалование его действий в какой бы то ни было инстанции. Он вынесен за рамки закона, а потому и действует вне этих рамок, то есть творит беззаконие. Да, этот орган помещается в логику застойного периода как важный инструмент административно-командной системы. И действительно, он использовался этой системой в качестве жестокой и многофакторной узды. Но в логику правового государства, в логику многоукладной экономики этот анахронизм, конечно, поместиться не может, потому что его деятельность направлена исключительно на соблюдение собственных должностных инструкций, которые с переходом на рыночное хозяйство полностью теряют свое значение и смысл, а вместе с ними теряет свое значение и народный контроль, в лучшем варианте. Но, более вероятно, в худшем варианте они будут обозначать свое присутствие на карте России, загоняя хозяйственных руководителей в знакомое им стойло застойных времен. Я призываю вычеркнуть эту организацию из жизни нашего общества!»

Таким был текст моего невысказанного выступления. И здесь я хочу подчеркнуть, что работа Счетной комиссии за исключением лишь единственного, приведенного в связи с данной ситуацией случая, всегда носила характер непрерывной процедуры. И эта непрерывность, вероятно, сказалась и на стиле моего нынешнего письма, которое, может быть, уже по привычке тоже носит характер непрерывного повествования, когда одна ассоциация тянет за собой другую, а образы и воспоминания тесно связаны как бы единой нитью. И в этом плане мое выступление по поводу проблемы народного контроля невольно вызывает воспоминания о других речах, также невысказанных. И некоторые из них я хочу привести здесь, конечно, не для того, чтобы предоставить себе слово, а в связи с тем, что решение этих вопросов или даже их обсуждение, на мой взгляд, не раскрывает полностью затрагиваемые проблемы. И в этом смысле мне хотелось бы заполнить сформировавшиеся ниши-пустоты в логической ткани повествования.

Впрочем, дело не только в этом. Оценивая сам факт восприятия съезда, я прихожу к выводу, что независимо от точки зрения накал борьбы воспринимался тем меньше, чем дальше находился человек от описываемых событий. И в этом плане те люди, которые по природе своей нелюбопытны или имеют принципиально другие интересы в жизни, кто не следил за бурными судьбоносными событиями, которые происходили в Кремле, по радио, по телевидению, кто не интересовался даже прессой, тот, естественно, не имел и не имеет никакого представления о происходивших событиях. Тот, кто интересовался работой съезда в рамках газетных сообщений, получал лишь в очищенном виде, скорее, формализованную информацию и, естественно, не мог ощутить накала парламентских страстей. Значительно больший объем информации был у тех, кто пользовался радио и особенно телевидением. И, наконец, самую большую информацию, конечно же, имели непосредственные участники событий — народные депутаты. К этому, почти исчерпывающему объему информации я, как председатель Счетной комиссии, в силу своего положения имел возможность ознакомиться с некоторыми деталями, пусть небольшими, но из разряда тех, о которых принято говорить, что в капле воды отражается солнце. Я видел не только вспышки конфронтаций в зале, которые носили словесный шумовой характер, когда взаимное противоборство все же имело вид ограниченных во времени всплесков, а не перманентного действия. И в наступившей вдруг тишине могло показаться, что произошла, наконец, релаксация, расслабление, а то и сближение противоборствующих сторон. Но сама манера голосования, эта потаенная процедура, обнаруживала иные чувства, когда одни депутаты голосовали открытыми бюллетенями, демонстративно показывая своего кандидата, а другие сворачивали бюллетень многократно. И здесь угадывались опасные «ножницы» между содеянным только что актом и его возможной общественной оценкой. И такой формальный даже процесс, как зачеркивание фамилий, становился в ряде случаев проявлением злобного чувства. Было ощущение, что бумага буквально дымится под фломастером, затертая до дыр. Так в детстве «замулюкивали» глаза врагов народа в учебниках. И все это вместе с различными дополнительными надписями выявляло еще один, уже невидимый виток опасной конфронтации.

В сочетании с внешними проявлениями противоборства и теми событиями, которые происходили за стенами Кремля и далее по всей стране, эта дополнительная информация усиливала чувство и без того острой тревоги. И в этой ситуации я был особенно удручен тем обстоятельством, что в силу своего положения я фактически не имел возможности выступить на тему, которая представлялась мне самой важной — о примирении сторон и принципе консенсуса уже не только на уровне съезда, но и во всей стране. В контексте выборов правительства РСФСР эта моя опять невысказанная речь звучит следующим образом: