От первого лица - [6]

Вы знаете это. И трагедия, вошедшая в своды легенд, укатилась далеко за пределы судьбы одного-единственного ученого. Как-то в Сиракузах я попытался выяснить, где именно жил-был Архимед. «Везде...» - отвечали мне. В Венгрии никто не знает, где могила Шандора Петефи. О том, сколько греческих городов спорили, который из них является родиной Гомера, вы помните с детства. Это я все к тому, что пядь земли у великих мыслителей зачастую не измеряется в квадратных метрах, она метафорична. Но она непременно должна быть, и все должны знать о том, где именно она расположена в памяти народа, в душе народа, в истории...

Между прочим, если возвратиться к немецкой истории, хорошим знаком можно назвать то, что сколько гитлеровцы ни старались, они не смогли вытолкнуть из народной души ни Гейне, ни братьев Манн, ни Фейхтвангера, ни Ремарка, ни Брехта, ни Бехера - а ведь выталкивали с духовной территории Германии, а ведь жгли на площадях книги этих писателей. Тоже, кстати, символично, что 10 мая 1939 года гитлеровцы запалили самые большие в истории человечества костры из книг. Но ни одна из сожженных книг не исчезла. Зато в примерно эти же дни мая 1945 года были навсегда 256 сожжены тела Гитлера и Геббельса, а 9 мая настал День Победы. На самых разных исторических уровнях скрыто столько символики, что успевай лишь сопоставлять.

Связь со временем и связь с окружением у каждого человека должна быть четкой и навсегда. Только каждый должен знать пределы своих возможностей и свое место, - эх, если бы знал! Рассуждая об этом, знаменитый американский биохимик, лауреат Нобелевской премии Джордж Валд сказал, выступая на нашей конференции в Нюрнберге: «Незнание своего места в нынешних обстоятельствах может оказаться трагичным. Гитлер, знаете ли, в истериках катался по ковру в своем кабинете, но на кнопку, дающую старт „першингам“, он нажать не мог. А Рейган - может. Человек бывает могуч несоответственно своим личным историческим и даже биологическим возможностям, а значение решений этого единственного человека в наше время растет. Надо знать свое моральное право, свои полномочия и точку, на которой человек может повернуть земной шар. Именно повернуть, а не взорвать».

Возвращаясь к искусству, надо сказать, что настоящие художники всегда берегут свою пядь земли. Приходят в литературу со своими креслицами, табуретами, тронами, письменными столами, никогда не вливаясь в толчею вокруг уже размещенных столов и кресел. Говоря о политиках, об ученых, о генералах и писателях подряд, я хочу сделать ударение на том, что комплекс живоглотства не доводит до добра никого: ни щуку, заглатывающую большего ерша, чем она может переварить, ни политического предводителя, размечтавшегося о перекраивании земного шара. Впрочем, немцы это знают на своем опыте - у них было достаточно малого и великого, как, впрочем, у большинства народов на свете. Существует даже точка зрения, что народу, который родил Баха, Бетховена и Гёте, можно простить Гитлера, Гиммлера и Геббельса. Можно ли? Контрастность лишь подчеркивает трагизм: рядом с гётевским Веймаром нацисты выстроили в свое время концлагерь.

Немцы настрадались достаточно. И в то же время несовместимые немецкие же миры противостоят иногда друг другу с самой жестокой непримиримостью. Сейчас любой нормальный немец уже сделал свой выбор. На историческом фоне Германии удивительно хорошо различается, кто есть кто. Поэтому, наверное, я и пишу свои заметки именно в Нюрнберге, - отсюда достаточно хорошо видно во все стороны света.

Есть мир - разделенный, распаханный, обожженный, измученный, надеющийся, - но, в общем, хорошо познавший нас, мир, где не спрячешься и где есть все мы. При определении системы взаимоотношений между человеком и миром надо быть терпеливым и принципиальным в одно и то же время; два эти качества никак не исключают друг друга. (Впрочем, сам я прощаю медленнее, чем объясняю другим умение простить и отрешиться...)

Один из участников конференции в Нюрнберге категорически заявил, что мы должны отрешиться от многих старых ярлыков и представлений. Человек этот в свое время был заключен в гитлеровский концлагерь и навсегда проклял систему маркировки живых людей, по-эсэсовски бесчеловечную и продуманную до подробностей. Узники обозначались соответственно тому, за что их арестовали и как надлежало их охранять. Позже, в Гамбурге, один старик подарил мне нашивку, которую в Маутхаузене носили коммунисты, - по сути, знак смертника: красный треугольник на белом фоне. Навсегда сохраню ее. Так же, как я храню, возражая против забвения всех этикеток, память о том, насколько колюч эсэсовский нарукавный шеврон, если схлопотать им по физиономии.

Не люблю, когда всё упрощают; давайте что-нибудь отменим, а кое-что запомним и оставим на веки вечные. Давайте не будем спешить: столько еще предстоит передумать, столько разделить и столько связать. И так вся жизнь существует в одном клубке - память, работа, литература, - вы чувствуете?

Петра Келли сказала, что не чувствует. В ней явно пошевеливались какие-то старые обиды, и сердилась она на целый свет, говоря о всемирной атмосфере несправедливости, о всемирной истерии, в которой гибнет мир, где распадаются связи времен и предметов, а это весьма опасно. Она сказала, что все, без исключения, люди виновны в этом. «Так уж и все?» - спросил я у Келли после митинга. «Да! - сказала она. - Да, да, да!» - и повторила свой ответ по-английски, чтобы я лучше усвоил. Этак слишком по-женски говорила она, слишком нервно для лидера парламентской фракции в бундестаге.