От первого лица - [20]

Наш личный опыт связан и с историей народа, и с историями наших семей. Впрочем, не знаю, как у Белафонте, но мое родовое генеалогическое дерево существует исключительно в устном варианте. Когда уже умерли мои бабушки и деды, я вдруг понял, что немало ветвей этого дерева не то чтобы высохло, а стало невидимыми. Дальше прадедов я знаю мало имен, особенно по отцовской линии, где род был крестьянским, без фамильного серебра и сервизов с монограммами.

Тем отчетливее вижу ближайшие к себе ветви. Там оборваны две жизни, двое инвалидов - все из последней войны. До сих пор я не привык еще к военным потерям. Но и жажды мести во мне нет уже. Здесь, в Западной Германии, я в тысячный раз понимаю, насколько наше миролюбие выстрадано, выболело в нас. Хорошо, что мы в Европе не перебили друг друга; хорошо, что все более массово понятной и популярной становится идея и необходимость мирного сосуществования; другого пути нет. У нас есть о чем помнить и есть для чего жить; когда я слышу музыку, то понимаю, что хотел сказать Бетховен своим «Обнимитесь, миллионы» и почему так задумчив Бах. Кажется, понимаю...

Очень хорошо, что звучала в этот вечер вечная музыка. Выступали исполнители классических произведений, очень органично изменявшие однообразную иногда тональность рок-концерта. Замечательно пел международный женский хор, а молодая певица из Москвы Любовь Казарновская вызвала едва ли не самую мощную овацию за весь вечер. Такую же или почти такую, как Белафонте.

У человека, честно связанного с искусством, должна быть философия хорошего архитектора. Он обязан задумывать города и дома надолго, а не выстраивать песочные замки. Мы строим мир, который должен существовать завтра и послезавтра, мы ломаем миллион старых привычек, сокрушаем даже самих себя, разминая собственные жизни в кирпичах обновляющегося мироздания.

Снова ловлю себя на том, что высказался красиво, но мы рассуждаем о красоте и о том, как опыт, музыка, страдания и радости - всех времен - приходят к нам сегодня.

Многое становится серьезным, хотя в контексте другого времени, иного концерта оно бы выглядело иначе. И, аплодируя в Гамбурге, я не раз думал, что совершаю то, против чего не раз выступал в статьях: приветствую саму идею жарче, чем анализирую уровни художественности ее воплощения. А впрочем, сегодня и художественность меняется так же, как меняемся мы.

...Овации здесь бывали за разное. Рауль Дюке из Монреаля вышел на сцену, молча огляделся и вдруг засвистел, да так похоже, будто и вправду со стадиона взлетала ракета. А затем актер крякнул в микрофон, изобразив ядерный взрыв, и схватился за голову, оседая на доски. Все. А западногерманский коммунист Ганнес Вадер заговорил о запрете на профессии и запел, подыгрывая себе на гитаре; зал вслушивался, а затем хором вскрикнул, зашумел и долго не отпускал Вадера со сцены. Здесь многие хорошо знакомые слова тоже приводили к общему знаменателю - читали Генриха Гейне под музыку и декламировали современные тексты (гамбургский поэт, завернувшись в мокрое пальто и шарф, играл на фортепьяно, читая собственные стихи).

Это был митинг. Это был концерт. Это была демонстрация. Это был театр потому, что беспрерывное действие на сцене (представление началось в четыре часа пополудни и длилось часов до двух ночи) было хорошо срежиссировано и шло без ненужных пауз. Финальный выход Гарри Белафонте на сцену и общая песня в конце были объявлены заранее, и все, радуясь встрече, ожидали такого финала.

Конечно, Гарри Белафонте видывал всякое. Но не думаю, что в его жизни было много именно таких концертов. Смуглый певец стоял на сцене в пальто и шляпе с обвисшими от влаги полями, а зал восторженно ревел, разглядывая своего любимца; тогда лицо Белафонте прояснилось, и он запел, отбивая такт прямо по луже, погружая в дождевую воду свою блестящую концертную туфлю. Собственно, вначале он говорил - о мире, о том, что военная опасность, рейгановская поджигательская истерика угрожают человечеству и уродуют его душу. А затем запел, и самая простая из его песен оказалась лучшей: зал поднялся, двадцать тысяч человек на стадионе и на сцене обнялись, подхватив «Мы преодолеем». Пели даже телевизионные операторы, покачивая объективами камер. Джулия Белафонте вполголоса подсказывала слова и улыбалась.

Я свидетельствую о воцарении атмосферы понимания и единства, потому что когда произносил со сцены свои слова о мире, то ощутил великое понимание зала. Не мешал дождь, не мешал ветер; люди слушали, люди были вместе с тобой, и ощущение это сродни счастью. О чем еще рассказать? О выступлениях, заседаниях, о том, как в газете «Унзере цайт» мы с Белафонте и Гизелой Май провели большущий - по времени и смыслу вопросов - разговор о проблемах войны и мира? Рассуждали мы обо всем аккуратно и вдумчиво - хотелось бы верить, что слова о роли человека искусства в борьбе за мир заденут читателей газеты. Иначе зачем они, слова эти? Но я обещал, что если и примусь цитировать в этой статье, то лишь по памяти; если выскажусь - только от первого лица. Мне очень важно, чтобы на свете был мир, чтобы все мы глубже и глубже прониклись идеей мирного сосуществования. Мы - это весь мир. Наша страна проникнута ленинским Декретом о мире. Не стесняясь, ставлю всем в пример свою страну, не таящую зла и злу противостоящую...