От первого лица - [2]

Его спутники зааплодировали: не захлопали в ладоши, как это делаем мы, а застучали по столу туго сжатыми кулаками. Это у них сейчас такая мода. Определенно - мода, потому что я видел уже такой способ выражения восторга: было это в Нюрнберге весной. Как летит время: за минувшие полгода я дважды побывал в ФРГ, принял несколько немецких делегаций у себя в Киеве. Никогда со времен прошедшей войны я не видывал столько немцев за такое короткое время...

Странное дело: мысль о том, чтобы порассуждать обо всем этом, написать не то чтобы книгу, а род воспоминаний, где времена бы соединялись как фотографии в семейном альбоме, пришла мне в голову лишь теперь, когда я слушал клятву молодого немца, что он будет вести себя не так, как его родители. делегации показывали фильм о киевском Бабьем Яре, который я комментирую из-за кадра и над которым пришлось мне повозиться не один месяц. Ничего посмотрели. С интересом и много говорили о том, что антифашистская тема в искусстве должна быть еще мощнее и выразительней, о том, что деды и отцы их, лежавшие за пулеметами в кадрах из «Бабьего Яра», будто и не родственники им, будто они другие немцы, с другой планеты, иного ро'злива, не того семени, непохожего корня...

А для меня просмотр «Бабьего Яра» - всегда пытка. Поэтому я, наверное, сержусь, что наши гости ведут себя, как мой сын, получивший в школе двойку: ну сказали, что больше не будут, ну отмежевались, ну хватит...

Рассуждать и раздумывать о сложности великих процессов, один из которых именуется взаимопониманием, а другой сосуществованием, можно и следует бесконечно. Незадолго до отъезда в Нюрнберг я прочитал путевые германские заметки Ванды Василевской, написанные больше тридцати лет назад, и меня обожгло тогдашней болью Ванды Львовны, которая открыто - как умела она - писала, что ее вовсе не печалят развалины Берлина, а глядя на своих сверстников-немцев, она прежде всего думает о том, что делали они в годы войны. Там же Василевская рассказывает, как американцы согнали множество немцев - окрестных жителей - в один из только что освобожденных концлагерей, заставили осмотреть. Немцы рыдали и падали в обморок, до того было им печально и стыдно. За тридцать лет они многое узнали, привыкли ко многому и стали другими. Сколько бы мы ни помнили о прошлых трагедиях, над нами закружилась новая и многое изменила. Когда я думаю о происходившем сорок лет назад, то одновременно воображаю, что может сделаться, вспыхни война сегодня. Кажется, Чехов говорил, что если кошке, у которой болят зубы, наступить на хвост, то ей полегчает. А мне вот, в отличие от кошки, больно и старой болью, и новой; разве что я уже очень взрослый и всякий раз убеждаю себя: надо спокойно поразмыслить, все перебрать памятью - как ладонью по шрамам провести, а уже после...

Это во мне заговаривает историческая память, заключенная в рамки разумной и душой принятой логики. Третьей мировой войны не должно быть никогда - и не будет; все, что есть у меня в сердце, в памяти, в душе, должно быть обращено к миролюбию. Методы, которыми выяснял соседские отношения древнекиевский князь Олег («отмстить неразумным хазарам», предать «их мечам и пожарам»), остались в прошлом наравне с бронзовыми наконечниками стрел.

Наша страна первой начала объяснять человечеству, что пора становиться другими, жить по-иному. После революции был Декрет о мире, было немало наших призывов к разоружению и миру, но нас не слушали в ту пору - нас хотели искоренить, выжечь на корню; День Победы был днем нашего торжества - но и днем победы над всеми попытками отстаивать свою правоту силой. Мы показали, что можем победить кого угодно. Но немыслима цена военных побед: а впредь военных побед в мировых войнах уже не предвидится. Вот уже сорок лет мы противостоим новой мировой войне, и поэтому она не случилась. Очевидные, бесспорные истины, но необходимо повторять их и рассуждать о них вслух - от первого лица, без статистики и документальных цитат, которые так люблю. Просто написать нечто вроде документальных записей, эссе, если вам угодно, уважаемые читатели.

Нет, давайте сохраним серьезность. Я, например, люблю вспоминать далеко не обо всем.

Наверное, больше всего я ненавижу вспоминать войну. Не было в моей личной войне ничего героического - сплошные голод, несчастье и одиночество, разрушенные города и мертвые лица. Я никому не рассказываю о своей - детской - войне, а когда делал фильм о Бабьем Яре и вместе с кинокамерами военных лет проходил взглядом по горам трупов детей и взрослых, то чуть с ума не сошел от возвратившегося чувства беззащитности, которое вдруг на меня рухнуло. Так уже устроен нормальный человек - а я, хочу думать, нормален, - что чужие несчастья расстраивают его не меньше, чем собственные. Когда война возвращается ко мне - даже киноархивом, - то всегда хочется плакать: от беспомощности перед тоннами стали, перед стенами жестокости, обращенной на тебя. Никогда не расспрашивайте меня о войне. Когда-то давно, лет двадцать назад, в Монреале я рискнул начать рассказывать неким рыбоподобным британским джентльменам о войне и о своем детстве и вдруг - совершенно для себя неожиданно - обнаружил, что не рассказываю, а плачу, уподобляясь неким произведениям нашей прозы, где всхлипываний и междометий больше, чем слов. Но как-то оно получается само собой... Время шло, в прошлом году в Москве кто-то додумался спросить меня о раннем детстве - анкету они какую-то проводили, что ли. Я начал отвечать и вдруг опять ощутил, что плачу; никогда не расспрашивайте меня о войне, будь она проклята!