От мира сего - [48]

— Да. Здесь я считаю. И это нужно. Это дело, а не треп, не эмоции. Дело — это прежде всего расчет. Справедливости ищешь? Для дела нет справедливости. И справедливого суда на работе не будет. Запомни — здесь Шемякин суд. Я — начальник, и я один решаю. Тогда, и только тогда, будет порядок.

В общем-то, он, может быть, и прав. Дело-то должно идти вперед. Но однажды она ему вставила нечто об этике человеческих взаимоотношений, нечто вроде того, что, если, по твоим представлениям, этого не может быть, значит, этому должно мешать и не пускать. Так думать не годится. Отсюда все коллизии и конфликты. Это неправильная этика. Впрочем, сказала она тогда, этика не должна иметь прилагательного.

Неизвестно, как бы он ей ответил один на один, — в этот момент кто-то вошел в кабинет, и он рявкнул: «Моя этика — это мой образ существования, способ и вид сосуществования, взаимодействия с миром в целях более успешного и действенного собственного существования, а его преобразования. Да, да! И, преобразуя его, я иногда решаю за тебя — что делать!» И, как всегда, даже ей — по самому на сегодня больному месту: «Ты ошиблась в диагнозе, неправильно приклеила больному ярлык рака желудка — будешь за это бита. Моя этика требует твоего наказания за напрасную операцию. Что ж! Я вынужден решать за тебя, ты оказалась несостоятельной».

Была высказана формула, да еще при людях, да еще подтвержденная фактом. Спорить было бессмысленно, да она и не уверена была в своей правоте. И глобально, и тем более неправа была в конкретном случае том. Дело-то он делает неплохо.

А дома на эту тему говорить не особенно хотелось. Дома у нее он говорил иначе. То ли не считал себя на посту, то ли не чувствовал себя у руля, то ли просто очень личное очень размягчало. Все же как-то дома она ему сказала:

— Почему ты не думаешь, что можешь быть прав и ты, и кто-нибудь другой, думающий иначе?

Он ответил: «Знаешь, думаю, но почему-то не сразу и поздно. Уже поздно. Когда мне говорят, возражают, а то и, упаси бог, обвиняют, упрекают — первая реакция: ответить, спорить, оправдаться, обвинить, нападать — и лишь потом какая-нибудь там третья, седьмая реакция — ставлю себя на место собеседника и нахожу многое, оправдывающее его, и даже естественное, и даже единственно правильное, что побудило его говорить или делать именно так, и не иначе. А потом еще реакция: „А я?! Но я ж, Начальник, уже сказал…“ — и дальше за меня работает машина, уже иначе не могу. Поэтому и потом я в себе ощущаю гада — но что толку?» Так она слышала.

Люся любила его и за этот жесткий, может быть даже жестокий, самоанализ, и жалела, что это пока только на словах. Но уже есть слова. Все-таки не каждый может так не оправдывать себя, особенно в разговоре с женщиной, когда многие, наоборот, хотят казаться лучше, чем есть, и лучше, чем они сами себя расценивают на самом деле. Так она думала.

Люся любила на него смотреть в деле. На операциях, когда отвлекалась от его крика, от его слов, когда удавалось все свое внимание заполнить лишь его руками. А когда они собирали столы, шкафы и кресла, он и здесь проявил свои руки с лучшей стороны. Не подходили какие-то шпонки — из операционной принесли сверла для трепанации черепа, и он очень ловко и точно сделал новые отверстия. Не совпадали какие-то отверстия с болтами — он очень ловко переделал все как надо. Он особенно выигрышно выглядел на фоне своих подобострастно ползающих по полу помощников, которые лишь подавали ему оттуда, снизу, то одно, то другое, а сами ничего не могли сделать. Так она видела. Правда, она помнила его любимое изречение: «Дисциплина — это осознанная необходимость казаться чуть глупее своего начальника». Может быть, это они просто хорошо все усвоили, но, так или иначе, на него приятно было смотреть, а на них — нет. Все было хорошо в нем. И фигура. И ловкость. И решительность в лице. И легкая седина на голове. И вообще она его любила и не желала ни в чем разбираться объективно. Других таких же она не знала. Так сказать, интегрально все ее знакомые ему, безусловно, уступали.

— Людмила Аркадьевна, ваш больной умер.

Люся выбежала из кабинета. Никто там даже не заметил. Больной был обычный. Операция обычная. Ничего особенного. И вот опять эта злосчастная эмболия легочной артерии. На двенадцатый день после операции молодой человек исчез с белого света. С ума сойти! Выбежала она, конечно, зря. Больной был безнадежно мертв. Его уже пытались оживлять — все напрасно.

А через несколько дней была жалоба. Конечно, можно понять жену. Молодой человек лег в больницу для пустяковой, казалось бы, операции, и вдруг… Естественно, чаще всего так и бывает — хочется искать чью-то вину. Недаром все ж говорят, что нет пустяковых операций.

Шофер опять:

— Вы говорите, планировать…

— Я не говорю — планировать. Знаете, один английский писатель сказал, что планы — это игры-головоломки, от которых устанешь раньше, чем успеешь свести концы с концами.

— Вот именно. Я тут к брату на свадьбу в Ленинград летал. Кончил утром работу, чуть поспал и поехал в Шереметьево. Билет был, ехал так, чтобы успеть к загсу, к пяти. Все рассчитал. А они там рейс не набрали, так объединили несколько. И я вылетел лишь в четыре. Объясняют мне, что нецелесообразно. А мне-то какое дело! Если б я знал — на дневном бы поезде сидячем поехал. В два раза дешевле. Вот и планируй. И не с кого спросить. В общем-то верно. Не лететь же самолету с пятнадцатью пассажирами. Ну вот, теперь мы переехали мост, уж здесь не задержат, если, правда, не перекопали какую-нибудь улицу. Вам, кстати, тоже в два раза подороже получится.