От аншлага до «Аншлага» - [55]

…Жратвы здесь навалом, она очень качественная и дешевая. А еще дешевле — водка, но ее почему-то не пьют. Может, из-за жары — сдохнуть можно. И матом не ругается никто, за 21 день ни разу не слышал. С непривычки даже как-то неуютно себя из-за этого чувствуешь.

… Театра в нашем городе еще нет, но строится огромный культурный центр, наподобие «саркофага» на Октябрьской площади. Приезжие артисты выступают во Дворцах культуры (их два), при мне уже были МХАТ Ефремова, Театр на Таганке и Задорнов. Ожидаются театр им. Маяковского, Гребенщиков с «Аквариумом» и, кажется, Виктюк. По телевизору смотрим ОРТ и РТР. БТ нет, но мы его и в Минске не смотрели…

В местные проблемы я пока не очень вник, больше интересуюсь вашими. Об остальном в следующих письмах.

Всегда ваш — Сергей Александров из «Христофора».

Это было его первое и последнее письмо в «Христофор». Потом мы окольными путями узнали, что он в Израиле копал траншеи, таскал кирпичи и строгал доски. Позже кто-то рассказал, что Серега устроился в какой-то аэропорт таможенником и очень рад этому, так как это государственная должность и ему будет обеспечена приличная пенсия. Правда, на работу ему надо было ездить почти через всю страну, а это несколько часов на автобусе в одну сторону и столько же в другую.

А еще через некоторое время в «Христофор» пришел человек и сообщил страшную весть — Сережа Александров умер. Оказалось, что через год с Люсей они развелись, и он жил один. Что и как получилось, никто не знает, просто Люся как-то решила его навестить, постирать ему что-нибудь, пришла (ключ у нее был), а Серега лежит в своей комнате (как потом выяснилось дня три) уже мертвый…

Вот такие пироги…

Рассказывают, в Большом театре один солист, обладающий от природы большим басом, но имевший серьезные проблемы с музыкальным слухом, никак не мог справиться с песней Варлаама в опере Мусоргского «Борис Годунов». Там между строчками текста звучит семь четвертей оркестровой музыки, буквально так: «Как во городе было во Казани!» (раз-два-три-четыре-пять-шесть-семь! — играет оркестр), «Грозный царь пировал да веселился!» (оркестр вновь: раз-два-три-четыре-пять-шесть-семь!), «Он татарей бил нещадно…» ну и так далее. Вот в эти семь четвертей и не мог попасть этот несчастный бас: то раньше начнет, то позже. Дирижер пригрозил: еще раз — и выгонит из спектакля.

Бас побежал к концертмейстеру: помоги, говорит, придумай что-нибудь! Тот поморщился: «Сто раз уже репетировали, какой же ты мудила! Ну ладно, давай так сделаем. Тебе надо про себя пропевать какую-нибудь фразу, которая бы точно укладывалась в эти семь четвертей. Ну, вот хоть эту: «Ка-кой-же-я — му-ди-ла!»».

Стали пробовать: «Как во городе было во Казани! (ка-кой-же-я — му-ди-ла!) Грозный царь пировал да веселился! (ка-кой-же-я — му-ди-ла!) Он татарей…» Классно получилось! Раз десять пропели, и бас, гордый и во всеоружии, отправился на спектакль. Дошел до злополучного номера. Спел первую строчку, пропел про себя неприличную фразу, уверенно начал: «Грозный царь…» — дирижер с бешеными глазами показывает палец: мол, опять вступил на одну четверть раньше. Со следующей фразой тоже самое. Словом, совсем облажался: кончил петь — оркестр еще играет… Уйдя со сцены, с криком: «Убью!» бросился искать концертмейстера. Тот только руками развел: «Ну, ведь десять раз репетировали! Ну, давай еще раз: как ты пел?» «Как во городе было во Казани, — стал загибать пальцы бас, — ка-кой-же-я — му-дак!..»

Шура Вергунов

В один из дней середины сентября 1973 года я сидел в своей комнате общежития, расположенного прямо возле театрального института. Шел сильный дождь, из-за окна доносился равномерный нудный шорох капель да шум проезжавших по улице автомобилей. К этим звукам я уже привык, поэтому спокойно читал книгу, не обращая на них внимания. Вдруг я услышал удивленные выкрики, необычные для такой погоды громкие разговоры и смех.

Высунувшись в форточку, я увидел, что вызвало столь бурную реакцию у толпы, стоявшей на автобусной остановке. По улице шел молодой человек с зонтиком, края которого были не опущены вниз, как обычно, а подняты вверх, образуя воронку, быстро наполнявшуюся водой. Молодой человек с невозмутимым видом выливал воду в сторону, опять поднимал зонтик и продолжал движение. Думаю, не следует объяснять, что он был совершенно мокрый, так как зонтик его в таком виде просто не в состоянии был выполнять свои защитные функции. Таинственный незнакомец открыл дверь нашего общежития и вошел в него. Я, выскочив из комнаты, побежал ему навстречу. Так я впервые встретился с Шурой Вергуновым. Как выяснилось, он в том году поступил в институт на наше актерское отделение, то есть был на курс меня моложе.

Шуру быстро узнал весь институт. Одни называли его оригиналом, другие — весельчаком или проказником, третьи — даже пакостником. Юмор и выходки Вергунова не всем были понятны, некоторые его осуждали, обижались, пытались перевоспитывать, но все было тщетно. Проходило некоторое время, и все узнавали о новой его проделке, которую долго потом обсуждали в институте. Хоть его настоящее имя Александр, а теперь, когда ему пятьдесят два, еще и Александр Леонидович, мы с друзьями звали и зовем его просто Шура, но это новый, необычный тип Шуры, совсем не похожий на известных нам Шуру Балаганова или Шурика из комедий Гайдая. С годами он приучил нас ничему не удивляться, поэтому, услышав о каком-либо невероятном происшествии или чересчур своеобразном розыгрыше, мы только говорили: «Наверняка опять Шурины дела». Несмотря ни на что, долго обижаться на него было невозможно, и многие его даже любили. Человек он честный, принципиальный, очень ответственный и добросовестный, не признающий лжи и необязательности.