Освящение мига - [10]

Ничего или почти ничего. Но вот поэты, они кое-что знают: настоящее — это здесь стоящее, это источник бытия!

В моих странствиях в поисках современности я много плутал и много раз находил дорогу. Я воротился к собственным истокам и открыл, что современность не вне, а внутри нас. Что сегодня она есть и самая старая старина и одновременно — завтра и начало мира, ей тысяча лет, и она только что родилась. Она говорит на языке племени науа, рисует китайские иероглифы IX века и является на экране телевизора. Целехонькое, только что откопанное настоящее, отряхивая пыль веков, улыбается и вдруг срывается и исчезает в окошке. Все времена и пребывания сливаются: современность порывает с ближайшим прошлым исключительно во имя того, чтобы выкупить тысячелетнее прошлое и превратить неолитическую фигурку богини плодородия в нашу современницу. Мы гоняемся за современностью, но она меняет облик, и ее не поймать. Каждая встреча кончается бегством, современность всегда ускользает. Ее заключаешь в объятия, а она рассеивается, испаряясь, как вздох. Миг — вот как называется птица, которая летает повсюду и которой нигде нет. Хочешь поймать ее живой, но она распахивает крылья и растворяется в воздухе, проливаясь горсткой слогов. И остаешься с пустыми руками. Но тогда приотворяются врата постижения, а в них возникает другое время, подлинное, то, которое мы ищем, не зная, что оно такое, — настоящее, здесь стоящее, здесь бытийствующее.

Из книги СТИХИ >{5}

Маскарад на рассвете

Перевод Б. Дубина

Над шахматной доскою площадей —

предутренние выцветшие звезды.

Ладьи мерцают, высятся слоны,

штурмуя призрачные королевства.

Какие пешки после прежних воинств!..

Лоснясь, колышет мутная вода

слегка заплесневелые утехи:

подгнивший плод вчерашней пылкой страсти,

обглоданное месяцем лицо,

ненужный катыш скомканной надежды,—

все, что осталось от припасов дня,

объедки наших торопливых празднеств.

И умирающий открыл глаза.

Свет, размочаленный неплотной шторой,

к тому, кто сам почти что отошел,

доходит взглядом — не глядит, а глянет,—

глаз, повторяющий отображенья

над гибельною кромкой, пустота

стеклянных бездн, алмазная могила,

зеркальная утроба для зеркал.

Оливия, его голубоглазка,

лианы струн под белизною рук,

сверкающая арфа водопада

и беззащитность под волной до самой

зари, где вновь постель, копна белья,

художества воды на грязной стенке,

и чье-то тело за спиной, как встарь

жующее угрозы и попреки,

и тошнотворность вымытых небес.

Зевает явь, зеркаля по углам

свой наизнанку вывернутый ужас.

А замурованный в себе опять

тканину мыслей ткет и распускает,

сковыривает струпья, по складам

раскладывает имя так и эдак,

но вместо склада все один разлад,

и давит ношей ношеное имя.

Он роется в себе, ища себя,

а докопавшись, столбенеет с воплем:

кто тут? И, как фонтанная струя,

вопрос взметается, круглясь бутоном,

но никнет, подсеченный в полный рост,

чтоб немо рухнуть с обморочной точки

об стену обломившимся клинком.

Былая укротительница молний

и та, скользнувшая нежней, чем тень,

по блещущему жалу гильотины;

спустившийся с луны оригинал

с букетом самых свежих эпитафий;

фригидка, ненасытными ночами

шлифующая каменную плоть;

подросток, приютивший в переносье

голодного и хмурого орла

одной и той же неотвязной мысли;

нагое древо об осьми ветвях,

которое любовь разит, багрянит

и пепелит на каждой простыне;

затворник, хоронящийся в печалях;

покойница, торгующая телом,

чтоб с первым петухом вернуться в гроб;

убитый, поджидающий убийцу;

тот, кто утратил тело или тень,

тот, кто клянет себя, и тот, кто ищет,

спешит и не находит, — все они,

живые трупы, на краю мгновенья

оцепенели. Время на распутье,

день в нерешительности.

Пробудясь

в привычной тине, город разлепляет

глаза — и снова те же вымпела

и высь окаменевшего полета!

Уроненное в воду ожерелье…

А конница Святого Марка мчит

вдоль зыбких перламутровых строений,

зеленая, спускается к лагуне,

и скачет морем прямо в Цареград.

Знобит громады столбняка и камня,

а редкие живые в этот час…

Но утро вламывается с размаху,

сминая разом корчи и зевки.

Раскатом смеха брызнули осколки,

и вот он, ножевой удар луча.

Ветка

Перевод А. Гелескула

На самом верху, на туго

натянутой нитке звука,

дрожит и звенит пичуга.

Дрожаньем стрелы крылатой

она расщепила ветку —

и дрожь отдалась руладой.

Сосновой щепой смолистой

сгорает она, живая,

в пылу золотого свиста.

Напрасно взгляд поднимаю:

звенит над засохшей веткой

одна тишина немая.

Ветер

Перевод А. Гелескула

Листья запели,

яблоки пляшут, такт отбивая;

кружится роза,

свежего бриза роза живая.

Двинулись тучи,

рябью погнало воздух бездонный,

круг горизонта

вслед завертелся, как заведенный.

Нет горизонта;

кружатся маки, бриз обжигая;

девушка в пене

гребнем буруна взмыла, нагая.

Я исчезаю

светом и пеной, телом без плоти;

мир — это ветер,

это лишь воздух на перелете.

Камень

Перевод А. Гелескула

Мне жизнь моя снилась,

и шел я во сне

все дальше и дальше,

дивясь новизне.

Но сны оборвались,

а я наяву,

прикованный к камню,

оков не сорву.

Прикованный к камню,

клонюсь головой.

Прикованный снами

к плите гробовой.

Спираль

Перевод А. Гелескула

Махровой розой расцветая,

в ночи взрывается петарда —

взлетает роза золотая.

И, как петарда, в яркой пене