Осуждение Сократа - [68]

— Это сверчок! — мягко сказал Сократ. — В двух локтях от тебя, возле порожка, живет сверчок. Славное домашнее существо.

— Похоже! — согласился архонт, вглядываясь в клубящиеся щупальцы темноты. — Надеюсь, здесь никого больше нет. Я хочу сказать тебе, Сократ, — продолжал он, переходя на доверительный шепот, — что твоя казнь откладывается…

Старик знал, что откладывается, однако не перебивал архонта.

— Приговор может быть приведен в исполнение только после того, как священный корабль с нашими хоревтами и посольством вернется с Делоса, родины Аполлона. Ты знаешь: на острове очередные торжества в честь победы Тесея над быкоголовым чудовищем Минотавром. Укоротить жизнь человеку в эти дни — клятвопреступление. Тебе повезло, Сократ! Сам Тесей и властитель морей Посейдон взяли тебя под защиту. Море поднялось на дыбы, как разъяренный зверь. Только безумец отважится возвращаться в Афины по шумнокипящим зыбям.

— Хвала Герою и Земледержателю! — Философ благодарно приложил руку к сердцу. — Они подарили Сократу тридцать дней и ночей. Благодаря им я сумел заполнить досуг философскими разговорами с друзьями и наконец-то взнуздал эту норовистую флейту. Третьего дня я довольно сносно сыграл свадебный гимн Платону и Херефонту, Правда, мне не хватало воздуха. Но что поделаешь? — Сократ грустновато улыбнулся. — Старому флейтисту обычно не хватает воздуха.

— Море еще кипит. «Паралия», наверное, сушит на берегу свои бока… — излишне бодро сказал Тиресий. Сократ кивнул головой и опустил глаза: ему было известно, что государственный корабль «Паралия» после тридцатидневного отсутствия возвратился в Афины.

— Хайре! — торопливо, словно боясь продолжения разговора, попрощался архонт. — Завтра, на рассвете, мы оставляем Делий. Мне нужно проверить посты. Лебедь, где ты? — позвал он, чмокая губами.

Из темноты высунулась старая лошадиная морда. Левый глаз мертвенно отливал бельмом.

— А где же мой пояс? — Архонт ощупал заплывшую жиром талию. — Возница! Негодяй! Он стянул мой пояс! — Тиресий наступил на голову приземистой тени и принялся затаптывать ее. — Какой подлец! Я убью его!

— Успокойся, Тиресий! Ты спугнешь сверчка.

— Смиряюсь! — сказал архонт, отрывисто дыша. — Сейчас не время сводить старые счеты. Нужно торопиться, Сократ! Завтра, на рассвете, мы выступаем к Прометеевым горам. Тебе, как и в прошлый раз, придется охранять обоз. Советую хорошенько натереться маслом и обернуть ноги овчиной. Путь труден. Эниалос! — Архонт тронул позеленевшую холку коня, попытался вспрыгнуть с лихостью молодого кавалериста, но лишь беспомощно прочертил ногой по провисшему животу. — Проклятье! А где же мой конюх? Демад, помоги мне!

Продолжая взывать к Демаду, Тиресий кружил возле коня, который, непрестанно кланяясь, объедал факельные языки, красные, как лепестки мака. Он жевал их безо всякого удовольствия, отдавшись укоренившейся привычке что-то жевать, и с каждым сорванным огненным листком вокруг делалось темнее.

Отдали свет, почернели факелы. Лишь на столе, заваленном снедью, розово горел осколок смолистого дерева, распуская тонкие завитки душистого дыма. И призывные крики Тиресия сгасли, отдаваясь занудливой мелодией в ушах.

«Сплю я теперь или нет?» — подумал Сократ.

Он решил, что не спит и хотел было положить свою голову на деревянный обрубок, заменявший ему подушку, как чья-то женская рука прикоснулась к его виску. Он замер, чувствуя щемяще знакомую шероховатость ладони и боясь повернуть голову. И что-то тоскующее щекотное подступило к глазам, и он, еще не совсем поверив в чудо, осторожно взял руку и приложил ее к губам, к носу, ощутив знакомый, словно свой, запах кожи, отдающий кисловатой пряжей и горькой полынью.

— Спи, мой мальчик! Сладкого сна тебе, без сновидений!

И седобородый старик вдруг ощутил свою беззащитность и то одиночество, которое не заменимо никакими друзьями, и, бесслезно плача, он гладил и прижимал к щеке женскую ладонь. И уже другая материнская рука, исходящая глубоким ровным теплом, привычно ложилась на его голову, слабо покачивала, и он чувствовал, как его взрослое, уставшее тело становится невесомо-маленьким, без труда вкладывается в плетеную корзинку, подвешенную к потолку, и траурно-черные стены и розовый лепесток смолистого дерева начинают покачиваться в такт успокаивающим движениям, и его последний страх вытесняется из слабого тельца чем-то могущественным и теплым.

Сократ спал.

Он еще находился в забытьи, когда в нем что-то легко зазвенело и высветилось солнечной точкой. Этот звон и свет нарастали, и тело, которое, казалось, бесследно растворилось в темной бесконечности, привычными путями возвращалось в свои невеликие пределы, радуясь каждым отдохнувшим мускулом новому дню с его чистым солнцем, журчливым гомоном птиц и синеватым холодком остывшей земли. Однако в торжественном гимне зарождающегося света — «Радуйся, Аполлон Делосский, радуйся и Артемида, славные дети…» — непривычно проступала какая-то печальная, даже скорбная мелодия. Она будто брала начало в окаменевших, лишенных света пальцах правой руки, которую он придавил боком и бедром. Старик попытался высвободить руку, но она, ватно-тяжелая, принадлежала не ему, а какому-то темному, таинственному миру, на который не распространялась человеческая власть. Он лег на спину и стал ждать, что будет с его рукой. Ему показалось, что он спустил длань в муравьиную кучу. Мураши суматошно ползали, небольно покусывали кожу, и старик, еще не открывавший глаз, с чуткостью слепого ощущал в кончиках пальцев теплые пульсирующие толчки. Рука медленно возвращалась во владение света, и Сократ, торопя это возвращение, потер вялую кисть, пошевелил по-детски беспомощными пальцами и, когда свет, идущий изнутри, подступил к глазным яблокам, нестерпимо защекотал, просясь наружу, старик с облегчением раздвинул сморщенные веки и увидел молочно-белую полосу внешнего света, играющую в многослойной кисее паутины и обозначающую квадратики тюремной решетки на противоположной стене.