Островитянка - [28]

— Решето… Ой, с тобой же нельзя разговаривать. Запрещено.

— Кто запретил? Полиция?

— Да все, — и полиция, и доктора. Тебе больно?

— Да, есть такое. Пульсирует, нарастает, но я никак не пойму где конкретно. А почему ты меня решетом назвала?

— Так изрешетили тебя охранники, говорят. Из двух стволов палили, а ты всё шел и шел на них. Тебе что же, не больно было?

— Я не помню. Вообще ничего не помню. Чего они в меня палили?

— Не знаю. Говорят, что ты тоже в какую-то девушку стрелял, или в мужика… Кажется, они и сами не понимают, кто и в кого стрелял.

— Тоже не помню. Я помню в окне ресторана…

— Нет, не через окно, — ты, вроде, в упор стрелял! В ресторане…

— Что с девушкой и с тем мужиком?

— Их к нам не привозили. Только тебя.

— И что это означает, — я спросил, но смысл ответа уже становился понятен и без ответа.

— Или промахнулся, или в морг отвезли. Хотя, если бы промахнулся, то привезли бы на опознание. Но никто про опознание тебя девушкой не рассказывал, — только про охранников. А те помнят, что в тебя стреляли, но стрелял ли именно ты в ту милующуюся парочку — сомневаются. На них кричали, ругались, а они разводят руками… Говорят, что видели тебя только на улице, в из зала вся публика разбежалась, да и загораживала весь расстрел…

Мне показалось, или я на самом деле так устал, что на лбу выступил пот? Или… Ответом послужили опять накатившие пустота и небытие.

… Опять свет. Тусклый, мерзкий, — но хоть не режет глаза. Охранника нет рядом, кажется. Спит?

— Сестра, мне больно!

— Потерпи, тебе до укола еще 6 часов.

— Сестра, но мне больно!

— Потерпи, посчитай про себя, — так и время быстрее пройдет, и боль станет меньше.

— А сколько время сейчас?

— Два часа ночи.

… Один, два, три, четыре… пятьдесят пять, пятьдесят шесть…

— Сестра, сколько время?

— Два часа ночи.

Наверно, что-то не так «срослось» в мозгах. Давай сначала: … Один, два, три, четыре… сто двадцать шесть, сто двадцать семь…

— Сестра, сколько время?

— Два часа ночи.

Блин! Опять! Какие-то глюки! Один, два, три, четыре… двести двадцать один, двести двадцать два…

— Сестра, да сколько время?

— Два часа ночи.

— Сестра, у Вас часы стоят!

— Нет, больной, это Вы постоянно непрерывно спрашиваете, сколько время.

— Сестра, где мои часы?

— На складе, наверно.

— А трусы?

— Там же, если не в прачечной.

— Зачем в прачечной?

— Так Вас всего в крови тогда, помню, доставили…

— Сестра, сколько время?

— Два часа ночи.

— Сестра, мне больно. Уколите мне хоть что-то…

— Ладно, морфий не дам, — рано, а анальгин с димедролом могу уколоть. Надо?

— Да хоть яду! Коли!

Утром же потребую, чтобы часы, трусы и очки мне принесли. А то ни лицо мента, ни облик сестры, ни потолок не могу разглядеть. Крайне неудобно, когда сестра раскрывает накрытую простынь для укола или обработки кожи, а ты без трусов: голый и привязанный. И не понятно, от чего тогда дрожь пробивает: от прохладного воздуха или от стеснения. А часы, чтобы не дергать сестер, не спрашивать время. Они у меня хорошие, механические, — «тикают» успокаивающе.

Опять проваливаюсь в темноту…

Белый снег облепил снаружи раму и подоконник. Покрытый городской пылью, он перестал быть бело-голубым, стал бело-серым… Или это эффект от подтаивания верхних и нижних слоев, в результате которого стал менее прозрачным и потерял «воздушность»? До весенней капели еще жить и жить, но на солнце, которое заглядывало в окно после обеда, снег оседал и оседал с каждым днем. Новый снег не выпадал, и было грустно, как если бы смотреть на человека на ускоренной кинопленке, который из года в год, старея, постепенно сморщивается, «высыхает», сгорбливается…

Следы птиц на снегу на подоконнике, оставленные их первыми после снегопада приземлениями, более не пополнялись. Да и куда теперь присядешь? — Поверхность снега стала коркой, скользкой и твердой. Да, если и сядешь сюда, то следов не остается. А окно всё равно не откроют, — они запечатаны до весны. Никто не насыплет крошек на подоконник, не выложит надкушенный кусок хлебной горбушки или обломки печений. Могут, конечно, попытаться подкормить зимующих пернатых через открытую пару раз в сутки для проветривания форточку, но крошки и кусочки всё равно не попадают на подоконник, — они улетают глубоко вниз, на заснеженную и не расчищенную дорожку вдоль дома. И проседают в мокрый снег, на который и приземлиться-то проблема… А ночью просто вмерзают и становятся вновь недосягаемыми.

Крошки хлеба и кусочки печений лучше искать со стороны дверей из сестринской или ординаторской, которые открываются во внутренний дворик больницы. Там могут вынести даже миску с кашей или вермишелью, — пока не набежали соседские коты, и не промерзло, можно вволю поклевать эти деликатесы. Не жалко даже, когда прилетает ворона и хватает крупные куски, — корма тогда много, всем хватит.

Вот коты, — гады, — съедают всё. Ничего не оставляют. Но птиц не ловят, — им тоже хватает корма от дежурной смены. Потому охотиться за верткими воробьями или серыми голубями им просто лень. Даже не дерутся между собой.

Ну, вот откуда я знаю про крошки хлеба и печенья на снегу? По собственному опыту? А что есть выход из ординаторской и сестринской на внутренний дворик? Откуда я знаю про котов? А про тарелку с кашей и вермишелью?