Острова утопии - [188]

Кем же был на самом деле писатель, сказочник и педагог, автор утопии под названием «Павлышская школа»? Гуманистом, контрабандно внедряющим общечеловеческие ценности в тоталитарную школу, или искренним советским патриотом? Скрытым христианином или правоверным атеистом? Пролетарским интернационалистом или тайным умеренным националистом? Почвенником или прогрессистом?

Поразительная вещь: скрупулезный мировоззренческий анализ его разнообразных текстов, включая записные книжки последних лет жизни, проделанный в книге историком Александром Дмитриевым, свидетельствует о том, что он был всем сразу.

Гуманист? Безусловно. Идея «школы без наказаний», установка на субъект воспитания: непосредственное влияние на душу ребенка, разговор с ним от сердца к сердцу, как на исповеди, которая предполагает таинство общения и уникальные личные переживания. Тут уже не абстрактным гуманизмом веет, а либеральным христианством. Не случайно враги за глаза называли Сухомлинского попом. В то же время в своих статях он ратует за внутреннюю, а не показную убежденность в правде коммунизма.

Кто он – советский патриот, публикующий в «Литературной газете» статью о важности искреннего патриотизма и опасности «показушничества» в деле его воспитания? Статья опубликована в августе 1968 года, когда танки идут по Праге, в том самом номере, который открывается ритуальными воззваниями советских писателей и общественных деятелей в поддержку ввода войск в Чехословакию.

Но в то же время Сухомлинский – принципиальный противник концепции двуязычия: «Два родных языка – это так же нелепо, как если бы мы пытались представить, что одного ребенка родили две матери. У ребенка мать одна. Родная. До смерти. До последнего вздоха». Свои сказки и притчи для детей В.А. Сухомлинский всегда писал на украинском языке. Поэтому сегодня есть повод представить его махровым «западенцем».

Одни считали его «деревенщиком», чья педагогика опирается на поэтику национальной, народной стихии, мощными корнями врастает в жизнь и почву. Другие видели прогрессивного интеллигента с вполне сциентистским мировоззрением. (В своей школьной библиотеке Сухомлинский следил за тем, чтобы там были все новинки научно-популярной литературы и технические журналы.) Как и почему эти абсолютно разные мировоззренческие векторы уживались в сознании этого неординарного человека? Ответ на этот трудный многоаспектный вопрос пытаются найти авторы книги. Думаю, что по судьбе и текстам В.А. Сухомлинского можно проследить эволюцию сознания советского интеллигента.

Политработник в годы Великой Отечественной войны. Из тех, кто не прятался за чужие спины, давая команду: «Коммунисты – вперед!» Идеалист, получивший глоток свободы в период «оттепели». Но именно тогда у части интеллигенции обозначился поворот к национальным ценностям, разумеется, без нарушения официальных установок о «дружбе народов». Его союзно-республиканская двойственность очевидна, равно как и у Ш.А. Амонашвили.

Творческий думающий человек менялся, не может не меняться, и было бы странно и несправедливо его за это упрекать. Тем более обвинять в приспособленчестве. Искренние тексты тому доказательство. Не зря авторы книги подчеркивают оксюморонный эффект работ Сухомлинского: сквозь казенные штампы и советскую риторику просвечивают подлинные педагогические ценности и смыслы.

Именно эта искренность на всех этапах и векторах развития превратила В.А. Сухомлинского – особенно посмертно – в фигуру консенсуса. Авторы книги справедливо отмечают, что он оказался «своим» для умеренных националистов И. Драча и О. Гончара, для атеистических гуманистов-универсалов, как Э. Ильенков, для «сталиниста с моральным уклоном», партийного функционера Р. Косолапова и для поборников социальной автономизации школы и уменьшения идеологического диктата в педагогике, как С. Соловейчик. В оценке иной творческой личности столь разные люди не смогли бы проявить такое единодушие.

Думаю, что особое почитание В.А. Сухомлинского в КНР связано в первую очередь с этим по-своему уникальным явлением, поскольку китайский путь развития – эта попытка реализовать бухаринскую модель социализма на национальной почве, где коммунистическая идеология сосуществует с буддизмом, конфуцианством и даосизмом, а партийное руководство уживается с рыночной экономикой. Такой вот причудливый консенсус.

Попутно хочу высказать два принципиальных соображения. Попытка повторить этот мировоззренческий феномен обречена на провал. Во-первых, потому, что в Китае иная культурно-историческая почва. Там никогда не было тотального господства моноидеологии, за исключением кратких (по китайским меркам) умопомрачений, типа «культурной революции» или преследования конфуцианцев. Во все остальные периоды истории буддизм, даосизм и конфуцианство конкурировали и сосуществовали, воспринимаясь как три рукава одной реки, в перспективе делая консенсус органической формой духовной жизни. У нас иной духовный и мировоззренческий дискурс: православие – коммунизм – православие. Потребность в моноидеологии заложена в наших ментальных эмоциях. (Так ли это на самом деле, или это исторически наведенный морок – тема отдельного культурологического исследования, остающаяся открытой.)