Остров традиции - [134]

Тут же – чмок! чпок! – в физиономии пришлых шмякнулись блины. В ответ деревенские обнажили-обнаружили своё вооружение – ломы, обломки оглобель и грабель, треххвостые нагайки, самодельные нунчаки, а кое-кто сдёргивал с плеч даже охотничьи ружья. И над равниной послышалось утробное хоровое «Ааааа!», которое тут же натолкнулось на урчащее «Ааааа!» ответное. И две ватаги бросились – друг на друга. Затрещали вороты рубах, засучились рукава, обнажились фрагменты торсов. «Пиф-паф», – захлопали ружья, мясо столкнулось с мясом, костяшки с костяшками, черепа с черепами. Взметнулись к небесам дубины и железяки, кроя подвернувшуюся плоть, посыпались первые искры, брызнула первая кровь. Толпа женщин, дошколят и старцев резко подалась назад, расчищая бойцам поле битвы. Даже матёрые мужики посторонились, хотя и с гиками и с хлопками в ладоши.

Гармошка заливалась в своё удовольствие; гармониста никто не трогал, гармонист был неприкосновенен.

Конрад выступил вперёд и как бы заслонил Анну своим рыхлым телом. Оставшиеся на месте матёрые мужики истолковали это по-своему. Они отвлеклись от созерцания боя и молча стали надвигаться на островитян, смыкая кольцо.

Тут только до Конрада допёрло, как люто, окаянно, злобно ненавидят его все мужики в посёлке. Не только за то, что не квасит, не киряет, не бухает с ними, не знается с ними, не беседует с ними о политике – нет, ещё и за то, что он, длиннобородое и толстобрюхое пугало, состоит в ёбарях у самой красивой женщины посёлка, а то и всего мира. Причём вдвойне обидно, что в этом пункте окрестные мужики безбожно заблуждались и тыкали пальцем в небо… И стало ясно, что сейчас его, пользуясь обрядовым случаем, будут бить, колотить, увечить, контрапупить, убивать, шмалять – как самцы самца, как волки шакала, как свояки чужака. Но Конрад вдруг словно хватанул лёгкими избыток воздуха. Он свирепо выпятил грудь, яро выпучил глаза и крепко сжал кулаки, готовясь шагнуть навстречу врагу. Что-то вроде пламени полыхнуло меж его стиснутых зубов и что-то вроде дыма заструилось из ноздрей. Неизвестно, что случилось бы в последующее мгновение, если бы внутри кольца вдруг не возник Поручик, решительный и расстёгнутый, с пистолетом в руке. Другой рукой он быстро схватил Анну за талию, а первой рукой нажал на спусковой крючок, командным голосом зверски вопияв:

– Куд-да? Назад! Моя женщина! Мой друг! Всех погашу!

Звук выстрела и зрелище отважного вожака, прильнувшего к своей добыче, не враз остановили мужиков – по инерции те ещё насели на Конрада, и он получил знатный тычок под микитки, но роль, которую не сыграл первый выстрел, сыграл второй – над самыми головами раздухарившегося мужичья. Мужичьё окстилось и охолонуло. Поручик мигом отпустил Анну, в два прыжка выдернул Конрада из разомкнувшегося кольца, и продолжая грозить револьвером, пролаял толпе:

– Он же юродивый Христа ради! Грешно юродивых обижать!

Мужики не верили ни в Христа, ни в чёрта, да и не все знали, кто такой «юродивый», и вооружены многие из них были не хуже Поручика, но грозный начальственный окрик произвёл надлежащее впечатление. Конрад успел шепнуть на ухо спасителю «Спасибо!», а тот всё не унимался:

– Чего встали, козлы? Идите вон, жмуриков подбирайте!

Молодёжная драка уже перевалила экватор. В чистом поле осталось лежать шесть или семь человек – некоторые слабо шевелились и даже пытались подняться, некоторые уже совсем не шевелились, и снег около них клюквенно рдел. Местные теснили пришлых к оврагу, что неудивительно – преимущество «своего поля» ещё никто не отменял.

И в это время послышалось нарастающее, крепнущее «Уррраааа!» и недружные, вразнобой, залпы – то зрелые мужички, которых было обломали с праздничным кровопийством, дружно кинулись молодым на подмогу.

Тут же образовалась противоположная партия из таких же точно тридцати-, сорока- и пятидесятилетних гостей праздника, прибывших издалека – на снег полетели зипуны, армяки, шапки – новая стенка навалилась на новую стенку, коса на камень, шило на мыло.

Бой вспыхнул с новой силой и с новым остервенением. Прибывшие с мужьями бабы – местные и неместные – сбившись в кучки, истошно голосили, на чём свет стоит – благим матом, а кто и не благим, поддерживая своих бойцов, посылая проклятья супостатам. Заливалась уже не одна, а целый квинтет гармошек, разъяряя и распаляя присутствующих лихими «скобарями» – при этом гармонисты умудрялись пикироваться друг с другом и амплитудно пинаться ногами.

Поручик с полминуты взирал на происходящее и непринуждённо жонглировал пистолетом. Потом он сказал Анне и Конраду:

– Пойдёмте отсюда, мы свою миссию выполнили. Не приведи Бог, шальная пуля залепит. Уходим!

И бросив столы с недосъеденной снедью, Анна и Конрад засеменили вслед за широко расставляющим ноги по снегу Поручиком. Тот не оглядывался, словно за его спиной не бушевала кровавая битва и не валился наземь отработанный человеческий материал. Анна же и Конрад оглядывались то и дело – одна с любопытством и с недовольством, что её лишили зрелища, другой – с опаской и неверием, что очередной конец благополучно миновал. За троицей никто не следовал – всем была интересна развязка боя. Среди публики лишь одна часть оставалась безучастной и бесстрастной – то были полицейские, подчинённые Поручика, которым было изначально приказано дожидаться финала праздника.