Остров традиции - [131]

Блокада губернии привела к голоду. Была ужесточена карточная система, строго регулирующая отпуск продовольствия в одни руки. Спекуляция пресекалась на корню – сначала самостийных торговцев бросали в казематы, кишащие ядовитыми змеями, потом змеиное мясо пришлось раздать народу и выдумывать новые казни. Впрочем, на выдумки Землемер был неистощим.

Однажды местные жительницы организовали что-то вроде «марша пустых кастрюль». Участвовало в нём всего с десяток исхудалых простоволосых баб – народ Страны Сволочей по традиции был в массе своей чужд гражданских инициатив. Демонстрантки призывали Землемера пойти на компромисс с федералами и открыть каналы для поступления продуктов. Ежедневные полфунта хлеба из отрубей на душу населения привели к повальному мору. Женщины были даже не в силах внятно кричать, кроме, может быть, одной, самой активной.

Землемер приказал арестовать смутьянку и собрать народ – но не на главной площади, а на окраинной заставе, ощерившейся пушками на случай атаки федералов.

– Чего ты хочешь, тётка? – спросил Землемер негромко.

– Хлеба, – прошептала активистка.

– Будет тебе хлеб, – пообещал Землемер.

В одну из пушек засыпали зерно из экстренных губернских запасов. Почти не сопротивлявшуюся женщину за подмышки привязали к стволу со стороны жерла. Землемер обвёл народ ясным взором и скомандовал «Пли!»

Конрад понял, что во время осеннего визита в губернский город он застал его далеко не в худшем положении. По крайней мере, маргарин уже можно было купить без проблем, да и чёрный рынок возобновился. Вот только память о Землемере была ещё свежа, и книжка о нём невозбранно продавалась в книжном киоске. Натали недоглядела?

Однажды Анна пригласила Конрада зайти к ней в комнату. Впервые за всё время его пребывания на Острове. Как мы помним, он в этой комнате уже однажды был и не рассчитывал увидеть что-то неожиданное. Однако ж, увидел. В дальнем углу высилась аккуратная стопка натянутых на доски и заключённых в рамки холстов. Анна вскарабкалась на табуретку с молотком в руках и велела Конраду держать гвозди и подавать ей холсты. Конрад истуканом стоял внизу и рассеянно подавал Анне то, что она просила, а сам неотрывно таращился на вновь созданные картины. Сомнений не было, что долгими морозными вечерами Анна не теряла времени даром и без устали плодила пастельные артефакты. Если бы Конрад был повнимательней, он бы наверняка прежде не раз заметил бы следы пастели на руках Анны, а то и на её фартуке – но наблюдательностью боженька Конрада, видно, обидел, как, впрочем, и всем прочим.

Под мерный стук Анниного молотка Конрад взирал на экспрессионистические ландшафты и импрессионистические натюрморты. В натюрмортах он ничего не петрил, не догоняя даже, зачем вообще существует такой бездушный и беспредметный живописный жанр, а вот пейзажи в исполнении хозяйки впечатлили его не на шутку. Большей частью это были изображения местности как бы в окрестностях посёлка – но не обязательно заснеженной, кое-где деревья были покрыты листьями, значит, память Анны прочно удерживала иные, минувшие времена года. Правда, кое-где над сирыми перелесками высились немыслимые в этих краях синие горы, а порой кое-где мелькали человеческие фигуры, очертаниями лишь отдалённо напоминавшие аборигенов: к их обычной сутулости добавлялась какая-то смелая порывистость, сокровенная полётность. Всё вместе производило где-то даже натуралистическое впечатление, но в то же время ему была присуща и отчуждённая космичность, словно родной пейзаж по случайности переселился на Марс или Луну; живость правдоподобия небывалым образом сочеталась с мертвизной сумеречных грёз. На многих холстах присутствовали птицы – где-то еле угадываемые силуэты в напряжённо-сиреневом небе, а где-то распростёртые по всему переднему плану крылатые тела, вроде готовые взмыть ввысь, но по недоразумению пребывающие в плену земного притяжения.

Одна картинка была не похожа на все остальные. В хитросплетении прямых и извилистых линий рисовался покосившийся и неотёсанный крест, на котором висел кто-то распятый. Члены и одежда казнённого были выписаны с нарочитой небрежностью, зато лицо его, непропорционально длинное, напомнило Конраду фотопортреты из книги о Землемере. То есть, нельзя было с уверенностью сказать, что на кресте висит именно Землемер, но отдалённое сходство с книжным персонажем было всё же неоспоримо. Человек на кресте – как бы Землемер – по всему судя, чувствовал себя в неестественном положении на редкость удобно, словно всю жизнь только и мечтал взгромоздиться на древнеримскую виселицу и обрести на ней своё итоговое равновесие и покой.

По краям импровизированной Голгофы располагались фигуры, прорисованные весьма смутно – тем не менее, в одной, женской, невзирая на покрытую голову и невнятный силуэт, читалась горделивая повадка самой Анны, а в другой, мужской, расположенной и вовсе спиной к зрителю, Конраду померещилась бравая выправка Поручика. Старец, напротив, обращённый лицом к созерцателю, в свою очередь, обнаруживал однозначное сходство с покойным Профессором, даром что на его носу не было очков. От всех этих персонажей веяло глубочайшим удовлетворением, словно распятое состояние центрального персонажа отвечало их глубочайшим чаяниям.