Остров судьбы - [88]

Дино напрасно уговаривал Орнеллу вернуться на Корсику — она настояла на своем.

— Что мне делать на острове? Изнывать от тревоги и скуки у синьора Фабио и синьоры Кристины?

— В своих письмах отец постоянно приглашает тебя в Лонтано, — напомнил Дино и получил ответ:

— Едва ли твои родители согласятся меня терпеть, а жить с матерью я уже не смогу.

Орнелле назначили ничтожную плату, которая едва ли позволила бы ей снимать жилье. Дино обещал присылать жене большую часть своего солдатского жалованья, которое тоже было невелико. В конце концов ей удалось договориться с одной из хористок: вдвоем они сняли комнату на крытом черепицей чердаке, где не было даже камина.

В театре тоже приходилось тесниться: в маленькой гримерной, куда набивалось больше десятка девушек, можно было задохнуться от запаха пудры, пыли, духов и пота. Сняв белила и румяна, закрутив волосы узлом, Орнелла Гальяни и ее соседка, белокурая француженка Мадлена Ренарден, спешили на холодный чердак, где варили бобовую похлебку и латали грошовые платья.

Орнелла была едва ли не единственной замужней женщиной в «Опера», что возбуждало всеобщее любопытство. Любая актриса, тем более хористка, мечтала обзавестись богатым покровителем, а если ей удавалось выйти замуж, ее нога никогда более не касалась театральных подмостков. Что до публики, для большинства их них слово «актриса» было синонимом слова «куртизанка».

Иметь мужа, тем более находящегося в армии, и при этом служить в театре? На ум приходили самые невероятные истории. Многие желали расспросить Орнеллу о Корсике и царящих там обычаях, но к ней было непросто подступиться, она слыла диковатой, неуступчивой и колючей. Когда Орнелла появилась в хоре, девушки принялись возмущенно фыркать, они смеялись над ее провинциальными привычками и нарядами, ее акцентом, и только Мадлена встала на сторону новенькой.

Поначалу Орнелла нередко получала нагоняй от Антуана Дюверне, поскольку не всегда правильно понимала, что ей говорят, и нередко делала не то, что требовалось.

Во время спектаклей хор выстраивался по бокам сцены, предоставляя середину в распоряжение солистов, заставлявших зал поднимать лорнеты и рукоплескать стоя. Статисты пели, не позволяя себе ни единого жеста, это были куклы, а не актеры, и все же Орнелла исподволь училась и постепенно набиралась опыта. Итальянский был ее родным языком, она хорошо понимала, о чем поется в ариях.

В решающих сценах спектакля корсиканке начинало чудиться, что на нее накатывает огромная волна. Она теряла привычные опоры, ее мозг посещали странные образы, а в сердце рождались удивительно свежие чувства.

Пусть Антуан Дюверне порой руководствовался личными фантазиями или капризами певицы, которая в данный момент находилась в фаворе, пусть костюмы персонажей были далеки от исторической правды, солисты, случалось, фальшивили, а жалованья статистов не хватало на хлеб, это был мир, в котором стоило жить.

Орнелла выросла среди дикой природы, неиспорченных притворством людей, и ее кредо была свобода. Будь ее воля, она заменила бы томность исполнения живостью, слащавость — веселостью, жеманство — искренностью. Иногда поздним вечером, перед закрытием театра, когда сцена была свободна, она, случалось, пела одна, не задумываясь над тем, слышит ее кто-нибудь или нет. Орнелла интуитивно угадывала: хорошо петь — не значило ослеплять публику собой и своим дарованием, главное — проникнуться чувствами, поступками героев оперы и передать их ощущения зрителю своим голосом так, как это невозможно выразить словом. Ей нравились персонажи, спорящие с жизнью и с судьбой, в партии которых она могла вложить личные чувства.

Орнелла спустилась с чердака. Пока она разговаривала с подругой, погода испортилась. Пейзаж выглядел призрачным, нереальным: клочья тумана напоминали лохмотья — они свисали с небес, словно рубище бедняка. Сырой воздух был насыщен запахами улицы.

Осторожно ступая по мокрой и скользкой мостовой, Орнелла думала о Дино, о том, что его каждую минуту могут убить, и гадала, где он сейчас. Ей не давало покоя не только это. Орнелле казалось, что их отношения изменились, любовь приобрела трагический привкус, в нее проникло чувство взаимной вины.

Дино так и не смог примириться с тем, что она осталась служить в театре. Не то чтобы он ей не доверял, и все же это бросило на их жизнь тень, тень настороженности и непонимания. Дино считал себя виноватым в том, что не сумел сделать так, чтобы жена ни в чем не нуждалась и ни о чем не жалела, говоря иначе — сделать ее счастливой. А Орнелла страдала оттого, что видела перед собой не прежнего, безоглядно влюбленного в нее Дино, а другого человека, замкнутого, озабоченного проблемами, словно надевшего на себя невидимую узду.

Скрепя сердце Орнелла остановила экипаж, забралась внутрь и назвала адрес. Кучер хлестнул лошадей.

Пошел мокрый снег; он падал со странным монотонным шуршанием, заглушая остальные звуки. Мостовая была угольно-черной, тогда как деревья выглядели сказочно белыми, а тротуары — пепельно-серыми; их покрывал слой липкой и мокрой грязи.

Орнелла думала о том месте, куда ей пришлось поехать. Судя по словам господина Дюверне, это был салон некоей дамы, которая имела обыкновение приглашать к себе литераторов, художников, музыкантов.