— С нашей свадьбы, дорогой, с нашей свадьбы! — и Коломбина, подбежав к мужу, упала к нему на грудь, прижалась щекой, сложила руки, приподняла голову, улыбнулась. — Правильно?
Арлекин обнял жену, заглянул ей в глаза — как пятнадцать лет назад:
— Правильно!
Полминуты на прошлое. И вот…
— Эй, бездельники, чего ждете — разбирайте реквизит! Коломбина, буди детей! Текста нет, учите со слуха! Да не туда занавес крепишь, осел корноухий! Дочка, повторяй за мной, ну! И не хнычь — актрисы плачут только на сцене!
Как в лучшие времена, Арлекин поставил всю труппу на уши. Мизансцены, реплики, жесты — по десять раз каждый — делайте так, чтоб невозможно было иначе. Голод, холод и дождь забылись и утонули в лихорадке перед премьерой. И вот, за ночь, буквально из ничего родился спектакль — живой, настоящий спектакль, который можно играть…
На рассвете усталые актеры упали спать и наверное даже во сне ничего не видели. Днем они въедут в город, дадут представление и представление обязано быть удачным. Ведь любовь — к актеру или искусству — очень редко, но все же творит чудеса!
Шел невиданный дождь. Все вокруг раскисало и гнило. Отсырели патроны, пропитались водой шинели, покоробились и разбухли кожаные ремни. Рядовой Дюнуа сонно мок под худым козырьком караулки. Он хотел закурить, но ломал уже пятую спичку, и табачные крошки застревали в вислых усах солдата. Монотонность дождя пробуждала мечты о прекрасном — круглобокой бутылке бордо, круглощекой задастой бретонке, круглом блюде, наполненном жареным мясом под соусом с зернышками гранатов, керамическом желтом блюде с лохматой и сочной зеленью по краям…
— Рядовой, это штаб?
Рядовой Дюнуа клюнул носом стекло и проснулся. За оконцем стояла девушка в сером плаще.
— Ты заснул на посту? Это дурно. Я должна говорить с генералом.
Рядовой Дюнуа помотал головой и потер кулаками глаза — сон вцепился в виски и никак не желал уходить. Во втором часу ночи, в забытой богом провинции, не жена и не проститутка. Лет семнадцати с виду, стриженая, широкоплечая, взгляд внимательный, светлый и властный.
— Вы простите, мадемуазель, не положено. Да и ночь на дворе. Подходите с утра в штаб округа…
— Я должна говорить с генералом.
«Вот упрямая… Или беда стряслась? Может, брат запропал, или жених не пишет?»
— А что за дело у вас к генералу, мадемуазель, чтобы ночью его будить? Несчастье? Опасность? Весть?
— Скоро будет война. Я пришла спасти Францию.
«Сумасшедшая? Перебежчица? Может, шпионка? Городок пограничный, всякое приключалось. Доложу генералу — мало ли…»
Рядовой Дюнуа заглянул в караулку и тряхнул за плечо сладко спящего Жиля. Тот с минуту не мог проморгаться, тер ладонями смуглые щеки — вылитый мавр спросонок.
— Постереги, я живо. Как о вас доложить, мадемуазель?
— Жанна.
…В кабинете теплился свет. Вкусно пахло кофе и коньяком. На овальном столе неопрятными стопками громоздились бумаги и карты, валялись раскрытые книги. Его бессонное превосходительство, окружной генерал сидел в кресле, туфлями к камину, и курил, посыпая паркет пеплом. Он тревожился — был звонок из Парижа. Боши снова стянули танки к границе.
Рядовой Дюнуа постучался в открытую дверь.
— Разрешите доложить, ваше…
— Без церемоний. Что там?
— Девушка, мой генерал. Явилась ночью, одна, вся промокла. И твердит, мол, должна генерала видеть.
— Интересно. И что, хороша?
— Не из этих. Глядит, как монашка. Похожа на перебежчицу, говорит — дело важное.
— Что ж, впусти. Но постой за дверью на всякий случай. Как ее имя, ты говорил?
— Жанна, мой генерал. Иду!
Генерал ухмыльнулся в усы. В перебежчиков он не верил, по крайней мере, при таких обстоятельствах. Скорей всего, девушке что-то требовалось — замолвить словечко там, заступиться за милого или отпуск просить для свадьбы. В сентябре за одним сержантом собрались сразу две невесты — явились, а у обеих животы выше носа… Червячок беспокойства шевельнулся под ребрами, но тревога давно опостылела, как боль в печени. Генерал распахнул створки окна, с силой выбросил в сад окурок и закурил снова. Коктейль из дыма виргинского табака и мокрого южного воздуха согревал утомленное сердце. …Уснуть и видеть сны… Когда генерал обернулся, девушка уже была в комнате.
Она стояла, протянув руки к огню, некрасивая, бледная, чересчур грубо сложенная для такой молодой особы. Поза девушки — уверенная, упрямая, с задранным вверх крестьянским тяжелым носом — раздражала, резала взгляд. Генерал удивился себе — что не так? И предложил чуть небрежней, чем следовало:
— Садитесь, мадемуазель. Чашку кофе? Печеньев? Пунш? Может быть, переменить одежду — вы промокли насквозь, бедняжка.
— Благодарю, генерал. У меня нет времени.
«Удивительный голос — глубокий, как органный аккорд… А речь сильная, резкая».
— Что ж, давайте говорить о делах, мадемуазель. Вы позволите?
Девушка молча кивнула. Генерал вернулся в любимое кресло.
— Итак, я вас слушаю.
— Скоро будет война.
— Я знаю. Все знают, дитя мое. Гитлеру не дает покоя галльский петух. Который год фюрер грозится выщипать ему перья.
— Война будет завтра. Может быть, послезавтра. Не позже.
— Что?!!!
Генерал привстал с кресла. Девушка подошла к настенной карте Европы.
