Остров обреченных - [95]

Дно мира – большое, теплое и тихое, ровно настолько большое, теплое и тихое, чтобы упавший сюда мог устроиться поудобнее и приятно провести короткое мгновение, отпущенное ему здесь. На дне мира можно задавать любые вопросы, думать любые мысли и не бояться стоящей за ними головокружительной бездны неизвестности. Дно мира свободно от страха, ибо оно и есть надежное дно самого страха; оно свободно от страха, потому что оказавшийся здесь уже познал страх во всех его видах: страх смерти, страх судороги, страх голода, страх упасть с велосипеда и пораниться об острый край лопаты, страх упасть и страх вылететь в кювет, страх площадей и страх похоронных катафалков, и весь остальной страх, украшающий путь со дна мира на его поверхность. Но дно мира свободно и от многого другого: от любви и ненависти, от вины и радости, от надежды и разочарования, ибо во время долгого падения сюда искатель лишился всего, что было ему к лицу или не к лицу, и остался полностью обнаженным, как никогда ранее обнаженным – на нем нет ни плавок сомнения, ни купального халата надежды, но он может созерцать себя самого, потому что темнее уже не будет, может рассматривать себя без одежд, без масок и, исходя из этого, фиксировать свое положение в мире – он подобен утопленнику, который с закрытыми глазами разглядывает место, где все случилось.

Я хотел совершить правильное действие, думает он, я хотел сделать всё, чтобы совершить самое правильное из всех действие, ведь все с таким почтением говорят о правильном действии, о человеке, который совершает правильное действие, но как же можно быть настолько жестокими, чтобы забыть о том, кто пытается совершить правильное действие, но его прерывают в самый неподходящий момент. Что нам делать с человеком, который вдруг начинает заикаться, с которым случается эпилептический припадок, простуда со смертельным исходом или которого предательски подводит память: пока еще светло, он не может вспомнить, как выглядит лев, и до того, как наступает настоящая темнота, берег заполоняют львы и подробнейшим образом демонстрируют, как они выглядят, и у него еще есть шанс совершить правильное действие, вырезать на белой скале изображение льва, но тут один из львов откусывает единственную правильную руку для единственно правильного действия, а потом все возвращается – теперь у него есть и рука, и воспоминание о льве, но уже слишком темно. Есть ли у него шанс на спасение? У него должен быть шанс на спасение, если в этой жизни вообще бывают спасения или крушения. Возможно, на самом деле не существует ни того ни другого. Почему мы вообще обречены на гибель, и как должна произойти эта гибель, если мы не верим в существование некого высшего наказующего существа, хотя его наличие вполне соответствовало бы нашему аморальному миропорядку, – мало того что мы обречены на мучения и радости при жизни, нам предстоит встретиться с ними и после смерти. Такое положение вещей прекрасно дополнит наше представление о Юстиции миропорядка, придаст выражение благородного страдания ее лицу и закроет его, искаженное от удовольствия, суровой железной маской.

Только настоящий садист может считать, что нас будут судить по количеству правильных и неправильных поступков, поскольку лишь малая толика из всех наших действий зависит от нашего выбора. Слепой случай, отличающийся от слепого правосудия лишь отсутствием повязки на глазах, заставляет нас начинать и заканчивать наши действия, и есть лишь одно, что мы можем, что мы должны, что мы просто обязаны сделать в силу того, что как бы мы ни отрицали наличие совести, она у нас все-таки есть, – следовать своему направлению, с упорством и настойчивостью, не сбиваясь с избранного пути, но при этом держать глаза широко открытыми и хорошо понимать, что наша цель чаще всего иллюзорна и что важно именно направление, поскольку лишь его мы можем контролировать всеми силами нашего жалкого Я. Осознанность, именно осознанность, открытые глаза, без страха созерцающие жуткое положение, в котором мы очутились, – вот что должно стать нашей путеводной звездой, нашим единственным компасом, компасом, задающим направление, ибо если нет компаса – то нет и направления. Но если я поверю в направление, то мне придется усомниться во всех этих разговорах о добре и зле, поскольку внутри одного и того же в целом удачно выбранного направления текут потоки и добра, и зла.

Можно сказать, что человек от природы зол, а можно – что он от природы добр, что он испытывает непреодолимое влечение быть добрым и иногда оно ставит его в крайне неловкое положение. Я, Лука Эгмон, как и все люди, разумеется, сталкивался и с добром, и со злом внутри себя. Как-то раз я поехал на рыбалку, а потом собирался вернуться домой на последнем поезде, ведь иначе мне пришлось бы пройти пешком несколько миль, но я вышел слишком поздно и уже издалека услышал гудок паровоза. Мне навстречу попались какие-то дети – они заблудились и искали какой-то дом, я услышал их разговор, пробегая мимо, но так торопился, что и не подумал остановиться, однако уже на подходах к станции меня стала мучить совесть, в груди возникло неприятное давление, и вот я поднялся на перрон, вдали показался поезд, и в этот момент моя идиотская доброта заставила меня побежать обратно и помочь им найти нужный дом. Вот только потом, когда мы уже расходились, один из мальчишек сказал что-то совершенно невинное, но я ужасно разозлился и влепил ему затрещину, так что у него носом пошла кровь; он заверещал от боли, а я наслаждался, по-тому что таким образом мое парадоксальное зло отомстило моему же парадоксальному добру. Я не согласен делить действия на добрые и злые, на хорошие и плохие или даже на правильные и неправильные – я готов различать лишь контролируемые и неконтролируемые действия, осознанные и неосознанные, а поскольку самое важное – оставаться верным своему направлению и едва заметной вдалеке, а может быть – и вовсе незаметной цели, то главное различие я провожу именно между тем, что я контролирую, и тем, что я не контролирую.