Остров обреченных - [81]

Волосы – такое дело, думает он, волосы – часть жизни человека и, возможно, куда более значительная часть, чем многие думают, и каждый раз, когда ты обстригаешь волосы, ты будто бы умираешь, отсекаешь важную часть себя, и даже если выживаешь после стрижки, то становишься мертвее, чем раньше. Ни в чем не повинный парикмахер на самом деле – маленький палач, хирург, постоянно оказывающий практически ритуальные услуги. И если все это правда – а ведь почему бы и нет? – то с ногтями, оказывается, та же история. Без малейшей задней мысли, без угрызений совести мы стрижем ногти, хотя они такая же часть нашей жизни, как и многое другое – наши глаза, наши поступки, которыми мы гордимся, порожденные нами мысли, которыми мы гордимся еще больше, хотя на самом деле они ничем не лучше выросших на руках ногтей или появившихся на голове волос.

Он лежит ничком, на камнях от его пота остаются большие темные пятна, но он притворяется, что не замечает этого, а может быть, и правда не замечает. Кончиками пальцев он ощупывает рваную линию горизонта собственных ногтей, прикрывает глаза и представляет себе, что жизнь – это огромный ноготь, ноготь в остальном ничем более не примечательного великана. Иногда его обрезают ножницами или обрабатывают пилкой, но он не сдается, растет и растет, огромный и бесформенный, с черной грязью под краем, и наконец становится настолько длинным, что ломается от неосторожного движения – финита ля комедия, конец всему, конец прекрасной жизни грязного ногтя, и теперь его спустят в унитаз. А может быть, не так: безжалостные ножницы с каждым разом подбираются все ближе и ближе к плоти, и если бы ноготь мог кричать, то заорал бы от ужаса. Остальные ногти аккуратно подстрижены, как кусты в парке, до блеска отполированы и подрагивают от удовольствия, как только хозяйка-рука начинается двигаться, будто бы совсем не зависят от движений руки, будто бы рука их слуга, а не наоборот.

Бой Ларю лежит на камнях, истекая потом, и, как всегда, прощает себе свою трусость; он зажмуривается так крепко, что тени врезаются в сетчатку глаз, потому что знает, что чем лучше ему удастся зажмуриться, тем яснее он сможет увидеть свое место во вселенной, разглядеть свою жизнь как приключение во всей красе. И тут он видит перед собой руку. Ноготь на одном из пальцев – это его жизнь. Ноготь грубо искромсан чьей-то беспощадной рукой, возможно, самой твердой рукой в мире, рукой, привычной к работе с огнем и каленым железом и не имеющей обыкновения миндальничать во время маникюра. Рука хватает первые попавшиеся клещи и орудует ими до тех пор, пока ноготь не изгибается от боли и не трескается до самого основания.

Возможно, мне была нужна другая рука, думает Бой Ларю, может быть, моему ногтю следовало бы вырасти на другом пальце другой руки, но ведь руки не выбирают – и как знать, может, другая рука оказалась бы рукой палача, толстокожего негодяя, который обрубает ногти гильотиной после очередной казни. Тогда бы на мне постоянно была полоска запекшейся крови, и всю жизнь, всю жизнь я бы мечтал лишь об одном – чтобы палач промахнулся и отхватил себе весь палец.

Какие только образы не придумывает для нас трусость… Он медленно переворачивается на спину, на секунду замирает, а потом с тихим удовлетворением открывает веки. Небо бьет в глаза – синее, рассвеченное белыми вспышками облаков, – он протягивает руку, хватается за изгородь и без малейшего волнения прислушивается к звукам в траве, но та бесстрашно колышется, как и раньше. Мир прекрасен и чист, а он, лежащий на этих камнях, скоро умрет, и ему это хорошо известно, хотя скоро – это все-таки не прямо сейчас, и он не испытывает особого страха смерти, потому что потом, когда все закончится, когда не останется ни единой возможности жить спокойной жизнью, ждать будет уже нечего, и все кажется таким простым, до ужаса простым: ноготь просто снимут полностью, может быть, даже вырвут с корнем, потому что хозяину он надоел – вот и всё, ну и что тут такого, все ногти когда-нибудь ожидает такая участь, подобное происходит каждый день, просто мы об этом не задумываемся.

Он лежит на камнях неподвижно и основательно, словно якорь, и подставляет лицо солнцу – и ведь возможно в последний раз, думает он, и тело охватывает жар оттого, что он решился подумать такую смелую мысль. Солнце все еще печет, обжигая его изящный профиль, который он всегда берег, как блюдце из костяного фарфора, и превращая его лицо в пылающий комок. А он лежит, и на душе у него такой покой, такая гармония, и жизнь вовсе даже не проносится у него перед глазами, вопреки рассказам про приговоренных к смерти и умирающих. Он вообще ни о чем особенно не думает, он всем доволен, вполне доволен, потому что внушил себе, что сумел принять свою судьбу, выучить правила игры, и теперь его уже ничем не удивить, ведь он познал голод, жажду, внезапное истощение, медленное затухание и все остальное. Он думает, что принял свою судьбу, но на самом деле ничего он не принял, а просто нашел временную опору посреди совершенно нового, неизвестного опыта, похожего на источник, – он опускает в этот источник все соломинки своего страха и сосет, сосет, сосет до тех пор, пока источник не иссякает, и тогда по соломинкам начинает подниматься коричневая грязь, и во рту появляется отвратительный привкус, а потом он начинает давиться – и тогда оказывается, что все было зря. Как и положено.