Остров Нартов - [19]

Мать пришла с работы раньше обычного.

За ужином она сообщила мне, что сегодня утром от отца пришла телеграмма, точнее, от Клавы, его родной сестры, мой тетки, у которой он жил. В телеграмме говорилось о том, что сейчас отец находится в больнице.

«В больнице? Это было столь удивительно и вообще казалось ложью, потому что у моего отца, насколько я его помнил, никогда не приключалось даже насморка, довольно редко случалась простуда и того реже грипп. Может быть, он просто вообразил себе некий недуг, болезнь, хотел обнаружить себя слабым, нуждающимся во внимании или отдыхе. Но и это едва ли походило на моего отца. Впрочем, я его давно не видел, за эти годы он вполне мог измениться».

Потом мать встала из-за стола, подошла к рукомойнику, пустила воду и стала мыть лицо… к тому самому рукомойнику, который молнией убил Чернобаева, а я смотрел на нее. Моя мать была уверена, что вода не пропускает электрический ток.

Видел, как вода лилась по ее волосам, подбородку, шее, ушам и бровям.

— Опять из фуфла дует, хоть тряпкой его затыкай, — проговорила мать и вспомнила,

— помой посуду, помой посуду, почему я должна сто раз повторять и все, абсолютно все тебе напоминать? Почему?

Укутала голову в полотенце.

Остались только складки и ямы на месте глаз. Рот открывался и закрывался, раздвигая и задвигая лишенный зубов створ — хранилище костей и мумий. Я вспомнил, как прошлым летом, когда порезал ступню и мать повезла меня в заводской травмпункт, я увидел там точно такого же человека, по сути, лишенного головы и лица. Какая-то неведомая мне женщина принесла этого изуродованного докучливой заботой и участием человека на руках. И уже потом выяснилось, что это была ее дочь — на руках, — которую она самолично избила молотком и теперь очень сожалела о том, что не убила ее совсем. Моя мать не поверила тогда во все это.

Однако женщина настаивала на том, что ее дочь вполне заслужила именно такого наказания за то, что она сделала.

«Что же, что же она совершила?!» — любопытствовал я, но никто не отвечал мне, просто потому, что и ответить-то было некому: моя мать с завязанным полотенцем ртом и закрытыми ладонями глазами безмолвствовала, девочку, перебинтованную окровавленными простынями, увозили на каталке по длинному тусклому коридору в операционную, а женщина бежала вослед и истошно кричала: «Оля! Оля!» Просто так кричала, вопила. Врачи пытались поймать ее, но она вырывалась, падала, поднималась и бежала дальше.

«Зачем?» Зачем я все это вспоминаю теперь и смотрю на нее, на мою мать, хотя, я почти уверен, что сейчас, когда прошло полгода с тех событий в травмпункте, она поверила в услышанное и увиденное тогда. Но почему я поверил? Сразу, когда увидел эту орущую «Оля! Оля!» женщину и саму забинтованную Олю, с которой на каталке уже начались конвульсии.

Наверное, я болен, потому что могу разговаривать с моей матерью только так — с завязанным полотенцем ртом и закрытыми ладонями глазами. Впрочем, если я казнюсь, значит, мой недуг еще не до такой степени запущен. Значит, я еще могу исцелиться. Но, с другой стороны, исцелиться должна и она, моя мать, ведь она ошибочно, по крайней мере, так кажется мне, полагает, что данное ей Богом материнство освобождает ее от заблуждений, от изъяна болезни, греха. Что это — гордость, надменность, самоуверенность? Не знаю. Вероятно, просто боязнь показаться слабой, бесконечно уставшей, но я, клянусь, клянусь, совершенно не намерен пользоваться этим!

Мать вышла на кухню и сообщила мне, что завтра утром она поедет в больницу к отцу — она отпросилась на работе. Я попросил ее взять меня с собой. Она согласилась.

Автобус вывернул с круга, огороженного врытыми в землю покрышками, и стал выбираться на трассу. Это трассу еще во времена строительства Гидролизного завода прокладывали заключенные, тянули от фабрики боеприпасов, что располагалась у залива, минуя Петровские каменоломни, к областному центру.

Рассказывали, что через каждые десять километров здесь находились лагпункты, но так как местность была болотистая и сырая, то заброшенные лет тридцать назад постройки разрушились и сгнили до основания. Лишь зимой вдоль трассы среди прореженной лесниками непроходимой голутвы кустарников можно было разобрать покосившиеся дубовые столбы с намотанной на них ржавой колючей проволокой.

Весной некоторые из старшеклассников ходили сюда, в бывшие лагпункты, копать оружие, но, как правило, ничего, кроме мятой алюминиевой посуды, колотого шифера, битых бутылок и пересыпанных известью костей, не находили.

Возле железнодорожного переезда автобус остановился. Пришлось пропускать вереницу груженых самосвалов: расчищали завал возле Гидролизного завода.

Я смотрел на проплывающие мимо в тумане мутного, забрызганного стекла горы земли, глины и мерзлого песка, горы, утыканные досками, переломанной мебелью, гнутыми металлическими кроватями, могильники, перепутанные проволокой и буксировочными тросами.

Горы мусора казались совершенно однообразными, и можно было даже закрыть глаза, чтобы не видеть всего этого бесчестия и поругания смерти, но воображать и молиться, ведь позапрошлой ночью террикон сошел на поселок, уничтожив несколько домов, стоявших у самого его основания.