Остров накануне - [94]

«Идеально!» – ликовал иезуит. Закрепительная Снасть дрейфовала по масляному штилю, и это позволяло следить за самой ускользающей звездой, не обинуясь никаким волнением на море. «И это господин Галилей предописал, и это я совершил!»

«Замечательно, – сказал Роберт. – И кто теперь переместит все это в таз с маслом?»

«Сейчас я отвяжусь и сойду, потом мы поставим один таз в другой, потом я сяду в него».

«Не думаю, чтобы это было просто».

«Более просто, чем переставлять таз со мною в нем».

Пусть с некоторой натугой, но все же им удалось пустить в плавание миску вместе с седалищем по масляному океану. Потом фатер Каспар, в доспехах, с телескопом на шишаке, попытался воссесть туда, поддерживаемый Робертом одной рукой под локоть, а другой пихаемый в зад. Попытка была повторена неоднократно, но безуспешно.

На металлический каркас, державший нижнюю миску, не то чтобы не мог ступить лезущий, но он не мог удержаться. Когда отец Каспар пытался одной ногой опереться на металлический остов, а другую быстро поставить на внутренний таз, этот последний, получив толчок, отшатывался по маслу в противоположную сторону, циркульно раздвигая ноги преподобномудрого, который тревожными криками оглашал воздух, покуда Роберт, обнимая его за поясницу, не притягивал к себе и не возвращал на, так сказать, твердую землю – палубу «Дафны», причем предавал громогласному поношению память покойного Галилея и восхвалению – действия Галилеевых палачей. Почтенный иезуит, возлегая на мышцах своего спасителя, слабым голосом спорил с ним, что палачами Галилеевы преследователи не были, а были славнейшими иеромонахами, и преданными исключительно обереганию истины, и что с Галилеем они поступили снисходительно и отечески. После чего, броненосный и недвижный, с тем же задранным к небу лицом, как паяц с металлическим носом, он призывал Роберта поверить, что Галилей в этом – то изобретении никак не обманулся, и что дело было только за надлежащей проверкой и доказательством. «И вот поэтому, майн либер Робертус, – говорил он, – может, ты позабыл, каков я, и думаешь, что я черепаха, буду обескуражен, оказавшись наружу брюхом? Нет, ты давай – ка, толкни меня снова, дай стану, вот теперь переверни, прекрасно, ибо мужу приличествует прямостоятельность».

Во всех этих нелегких эволюциях масло не оставалось спокойным как масло, и через малое время оба экспериментатора облепились слизью и, что хуже того, провоняли ворванью, да будет позволена подобная вставка от повествователя, не документируемая источниками.

В то время как фатер Каспар уже отчаивался взойти на желанный трон, Роберту пришло в голову, что практичнее было б сначала вычерпать масло, затем усадить иезуита, а потом снова влить масло, уровень которого, подымаясь, заставит всплыть и тазик и мудреца, находящегося в нем.

Так и поступили, с великими похвалами учителя ученику, в то время как полночь приближалась. Не то чтобы вся постройка выглядела такой уж крепкой, но если фатер Каспар побережется от стремительных движений, могли быть благие надежды.

Настал момент, когда Каспар прокричал: «И вот я вижу этих!» При вопле он пошевелил носом, и труба, довольно тяжелая, угрожающе поползла с окуляра, Каспар подхватил ее, рывок руки и плеча перекосил все эквилибры и тазик чуть не опрокинулся. Роберт оставил бумагу и часы, поддержал иезуита, наладил равновесие и увещал звездосоглядатая не ерзать, осмотрительнейшим образом подвигать свое усиленное око и в особенности не выражать эмоций.

Следующее извещение было подано шепотом, который, усугубленный шлемом, звучал хрипче, нежели труба Тартара: «Я вижу опять этих», – и плавным манием руки телескоп был прикноплен к грудной перевязи. «О, вундербар! Три звездочки от Юпитера на востоке, одна только на западе… самая близкая меньше всех, и она… о погоди… вот, она в нуле минут и тридцати секундах от Юпитера! Ты пиши. Сейчас она касается Юпитера, вот она пропадает. Внимательно запиши, в какой момент она пропала».

Роберт, покинувший было свое место, чтобы поддерживать учителя, снова посунулся к таблице, куда следовало вписывать цифры, но часы – то стояли у него за плечами. Он обернулся всем корпусом и задел пендулум. Стерженек соскочил с подпорки. Роберт стал цеплять обратно, отец Каспар надседался, чтоб отметили очередной момент, Роберт метнулся опять к часам, перо, торчавшее из чернильницы, попало под руку, чернильница накренилась. Инстинктивно махнув рукой, чтоб не дать вылиться чернилам, Роберт обрушил часы на палубу.

«Ты записал время? Пихай перпендикулум!» – выкрикивал Каспар, Роберт отвечал: «Не могу, не могу!»

«Как ты не можешь, безмозглый! – вопил ученый. И не получивши ответа, еще оголтелее: – Как ты не можешь, ничтожество! Ты писал, ты пихнул, ты следил? Отвечай же! Вот звезда уже пропала, ну!»

«Все растерял, то есть растерялся, все разломал», – отвечал Роберт. Отец Каспар отвел телескоп от забрала, увидел переломанный пендулум, опрокинутые часы, Роберта с руками в чернилах и испустил такое «Himmelpotzblitzsherrgottsakrament!», которое сотрясло все его тело. Этим неблагорассудным жестом таз перекосился и обсерватор низвергся в миску с ворванью. Наблюдательная труба выскочила из его руки и сорвалась со скобы на панцире, после чего, под воздействием качки, прокатилась кубарем по юту, прогрохала весь трап и, разлетевшись на палубе, ахнула о лафет бортовой пушки.